Оттенки

Земля страдает, земля стонет, земля кряхтит, земля объята невыносимой болью, земля в родовых муках.

Земля лучится счастьем, счастьем обновления в боли и муках, она — словно в горячке.

Сидя на камне у обочины шоссе, облитый золотыми лучами заходящего солнца, Мерихейн чувствует, как пылает земля, как пламенеет прах.

И в нем тоже возникает нечто похожее на горячку, возникает каждый вечер, когда писатель присаживается на камень, чтобы дать отдых ногам.

Мерихейн тоже начинает пылать, Мерихейн тоже начинает пламенеть, точно он часть этого стонущего, страдающего праха, которого коснулся животворящий свет солнца.

О-о, мучительное смятение чувств, о-о, счастье страдания, которое испытывает Мерихейн, сидя на камне, когда заходящее солнце исходит золотыми лучами, а земля-матушка пылает в горячке родовых мук!

Нет, еще не все прошло, нет, жизнь еще не кончена, если ты способен сидеть у обочины дороги, словно бы настраивая каннеле.

Нет, еще сыграны не все игры, еще не все песни спеты, еще не все струны тронуты, если ты способен страдать, способен проводить бессонные ночи в мечтаниях и, ворочаясь в постели, бормотать бессвязные слова, точно тебя мучает злая горячка.

О-о, подождите, дайте дни и часы, дайте прекрасные, облитые золотом лучей вечера, дайте поля, грезящие о чем-то в сумерках ночи, дайте синеющие вдали леса, дайте благоухающие цветы, дайте все, что порождает время, ведь время великий примиритель!

Подождите!

Мерихейн одолеет свою боль, укротит горячку переживаний, вновь начнет улыбаться, и тогда он сядет возле дороги на камень не просто, чтобы дать отдых ногам, а чтобы и впрямь настроить каннеле.

Сядет, облитый золотыми лучами заходящего солнца, — может быть, к тому времени буйные всходы на полях уже пожелтеют, уже забронзовеют тяжелые колосья, — сядет и возьмет в руки каннеле, каннеле своей боли.

Сядет и будет ждать момента, когда муки в его груди станут звучать все глуше и глуше, когда боль станет податливой и мягкой, словно хорошо перемешанная глина, из которой можно лепить, формировать…

Сядет и будет сидеть до тех пор, пока его муки не превратятся в тоскующий прах, жаждущий животворящего света солнца, будет сидеть до тех пор, пока его муки не побегут, как мальчишки, пока они не станут прыгать по лугу, словно ягнята с курчавой шерсткой, пока они не лягут на мураву, не сядут рядом с Мерихейном на камень, чтобы мечтать, только мечтать; пока не станут издавать звуки, петь, радостно кричать, щебетать, словно птичка, смеяться взахлеб, словно рот ребенка; пока они не станут пылать и пламенеть, словно матушка-земля в блаженный час родовых мук; пока они не станут сверкать и переливаться, словно северное сияние.

Мерихейн будет сидеть до тех пор, пока его боль не станет его жизнью и его душой, его большим счастьем, его блаженной улыбкой, его земным искуплением.

Тогда Мерихейн сделает из своей боли звонкое каннеле и сядет с этим каннеле у обочины дороги, по которой проходят люди, радостные и грустные, и такие, кому все безразлично.

Мерихейн смастерит из своей боли новую свирель, никем еще не виданную свирель, и она запоет, точно молодая девушка, которая жаждет выйти замуж, затрубит, точно лебедь, зазвучит, словно большой русский рожок из осиновой коры, только знай нажимай пальцами на клапаны, нажимай пальцами, нажимай…

1917

Перевод Норы Яворской.