Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Когда три дня назад Инга залепила ей пощечину, она, не помня себя, убежала и почти до утра просидела на лавочке, стуча зубами и пытаясь согреться. Она не знала, на что решиться, как поступить, куда деваться, и ей казалось, что нужно быстро собрать свои вещи и, пока все еще спят, дойти до шоссе, поймать попутку, вернуться домой, лечь за шкаф и плакать, и плакать, и плакать, ничего не объясняя бабушке, потому что бабушка сразу умрет от разрыва сердца…

К утру стало легче. Солнце, незаметно подкравшееся слева, начало согревать ее руки и плечи, успокаивая, ободряя, и в этом тепле, в этом еще робком золотистом свете, который медленно, словно сомневаясь в своих силах, разгорался вокруг, она туго заплела волосы в косу, вытерла слезы, перестала дрожать и, решительно поднявшись, прошла по коридору, толкнула дверь в ту самую комнату, из которой, как обоженная, выскочила несколько часов назад. Инга спала или притворялась, что спит. Марьяна сняла платье и легла на свою кровать, отделенную от кровати его жены узкой домотканной дорожкой. Больше они не разговаривали. На съемках и та, и другая делали вид, что ничего не произошло. Вся группа знала, что сегодня утром Инга и Будник уехали в Москву встречаться с адвокатом Хрусталева, но Кривицкий, посвященный во все подробности, помалкивал, и когда слишком уж прямая и бесхитростная Люся Полынина спросила за обедом: «А Гена-то там им зачем?», раздул по своему обыкновению ноздри и ничего не ответил.

Когда Хрусталев подошел к ней и с каким-то странным выражением на лице, не глядя ей в глаза, поблагодарил за этот ее идиотский поступок, Марьяне показалось, что он подошел попрощаться. То, чего она так боялась со дня первой встречи, от чего просыпалась иногда в холодном поту посреди ночи и долго не могла уснуть, борясь с желанием позвонить ему, лишь бы услышать, что все в порядке, — сейчас это произошло. Он бросил ее. Теперь, как человеку, потерявшему зрение, ей нужно будет учиться жить в темноте и передвигаться ощупью.

Хрусталев стоял у плетня и обсуждал с Мячиным текущие дела.

Глава 7

— Так лошадь ты хочешь в тени или как? — донеслось до Марьяны.

— Я хочу, чтобы она стояла, еле различимая. Одни контуры. В таком вот размытом, молочном тумане. И солнце, которое только-только восходит, начало постепенно освещать ее. Сначала ноздри, глаза, потом гриву, потом шею, спину, ноги… И чтобы, в конце концов, она вся засверкала. Большая и белая, как молоко.

Хрусталев понимающе кивал.

— Витя! — вмешался Аркаша Сомов. — Вот ты мне скажи: какая разница, кого будет освещать солнце? Какая разница между лошадью и козой? Я имею в виду, конечно, только в данном случае, а не с точки зрения животноводства…

— Какая разница, друг мой Сомов, — засмеялся Хрусталев, — между Татой и Нюсей? И та, и другая — хорошие женщины, и обе брюнетки…

Сомов в ужасе замахал на него обеими руками:

— Вернулся насмешник! Ничего святого!

— Так что с лошади и начнем! — загорелся Мячин. — Именно с этой сцены! Где Будник?

— А Будник зачем? — спросил Хрусталев.

— Он просил, чтобы непременно сняли, как он кормит лошадь хлебом. Он вспомнил, что в «Комбайнерах» есть такое место: Кочергин кормит из ладони лошадь. Они ведь с Кочергиным враги и соперники. Теперь ему хочется утереть Кочергину нос. С помощью нашей белой лошади. Но я согласился: пусть кормит.

Вечером решили устроить большой пир по случаю освобождения невинного оператора.

— Сегодня напьюсь! — пригрозила Регина Марковна. — Все нервы вы мне измотали!

Она нагрела целое ведро воды и гордо удалилась в лес с мылом и мочалкой.

— Регина, учти: я в крапиве залягу и буду подсматривать! — расхохотался Кривицкий.

— Смотри, мне не жалко! — презрительно отрезала Регина Марковна.

Через полчаса началась гулянка. Напились и наелись очень быстро. Кривицкий, так и не сдержавший своего обещания подсматривать за тем, как намыливается в густых зарослях немолодая наяда Регина Марковна, съел пару ломтиков «Докторской», потом, сокрушенно поглядев на свой мощный выпирающий из всякой, даже самой просторной одежды живот, навалил себе на тарелку горячей рассыпчатой картошки, густо посыпав ее укропом, посолив и полив сверху подсолнечным маслом, добавил к этому еще полбатона «Докторской» и сбоку аккуратно украсил получившийся натюрморт двумя серебристыми кильками с открытыми ртами и погасшими бусинками глаз. Стараясь не смотреть на обступившие его со всех сторон бутылки «Столичной», он пододвинул к себе большую банку «Сока томатного с мякотью» и начал пировать, можно сказать, в одиночку, потому что, когда трезвый человек остается один на один с пятнадцатью крепко выпившими людьми, он невольно чувствует себя обиженным и одиноким. Марьяны за столом не было. Отметив этот факт, Кривицкий подумал про себя, что он, может быть, недостаточно уделяет внимания молодой и очень неуверенной в себе актрисе, и тут ему вспомнился Пырьев, когда-то встретивший еще неопытного Кривицкого в одном из павильонов «Мосфильма» и неожиданно затеявший с ним откровенный разговор.