Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Режиссер Федор Андреич Кривицкий лежал, отвернувшись носом к стене, и ждал наступления утра, чтобы удрать в Москву и там помириться с этой невыносимой и даже, более того, совершенно не приспособленной к жизни с творческим человеком женщиной. Чем глубже понимал он неприспособленность этой женщины, а также и ее невыносимость, тем острее было в нем ожидание той минуты, когда он появится на лестнице своей добротной, по последнему писку моды обставленной дачи (и все для нее, все для этой вот женщины!) и, заключив ее в свои объятья, начнет изнурительно-сладкую процедуру примирения. Он тяжело ворочался под лоскутным деревенским одеялом, вспоминая ямочки, всякий раз появляющиеся на ее щеках, когда она улыбалась, ее глубокий, грудной голос, впервые услышанный им на вечере самодеятельности Второго медицинского института, где Надежда Толмачева была запевалой в хоре. Режиссера Кривицкого пригласили как очень почетного гостя, и он снисходительно развалился в первом ряду, немного хмельной и уставший от съемок, в прекрасных болгарских ботинках из замши, и тут выплыл на сцену хор будущих докторш, невзрачных очкариков с бледными лицами, который Надежда Толмачева освещала собою, как солнце. «Ой, цветет калина в поле у ру-у-учья! — запела она, и хор подхватил: — Парня молодого по-олюбила я-я-я!»

Федор Андреич сморгнул слезы, навернувшиеся ему на глаза, и поспешно оглянулся на притихший зал, не заметил ли кто. Он почувствовал, что именно он и есть этот молодой парень, которого под цветущей калиной заприметила и горячо полюбила высокая, с ямочками на щеках запевала. Дальше все понеслось и помчалось само собой. Федор Андреич впервые в жизни узнал, что человек есть кузнец собственного счастья. Открытие это было поразительным своей наглядностью: в тот день, когда он видел Надежду Толмачеву и обнимал ее, он был счастлив, но, если выпадали дни или даже недели, когда ему приходилось жить без нее, мрачнее и тревожнее режиссера Кривицкого не было на земле человека. Куя свое счастье, он постарался свести дни разлуки к нулю и в конце концов предложил пожениться. После сегодняшнего скандала с пощечиной, влепленной этой милой и стеснительной девочке, Надежда, разумеется, так быстро его не простит, и разубедить ее в том, что он, солидный человек с дважды переломанным копчиком, не станет на глазах у всего творческого коллектива зазывать к себе начинающую артистку с целью ее немедленного совращения, будет непросто. И нужно торопиться. Кто ее знает, что она еще может выкинуть? Возьмет Машу и уедет к родителям в Тамбов. А что? Ей законы не писаны.

Марьяна лежала на кровати Мячина, а сам он устроился на перине, принесенной из кладовой и положенной на пол. Лишней простыни и наволочек в кладовой не оказалось, но подушки и одеяло, весьма, к сожалению, засаленные, нашлись, так что теперь он лежал очень удобно, в китайском тренировочном костюме и боялся дышать, чтобы не помешать Марьяне. Он все еще не понимал, как же это случилось: почему она вдруг взяла и переехала к нему? Спросить бы он ни за что не решился не только у нее, но даже и у Санчи, который прекрасно видел, как они вдвоем прошли из ее комнаты в комнату Мячина и Мячин нес ее чемодан. Да и все это видели. А те, кто не видел своими глазами, тем уже донесли. И сейчас все, наверное, успокоиться не могут: обсуждают их, обсасывают косточки.

— Вы спите, Егор? — тихо спросила она.

— Нет, — торопливо отозвался он. — Я думал, что это вы спите.

Она усмехнулась в темноте.

— Я вам, наверное, очень странной кажусь, да?

— Вы мне не странной кажетесь, а необыкновенной. Это совсем другое.

— Знаете? Бабушка рассказывала, что ей все соседи всегда говорили: «Зоя Владимировна, какая у вас странная внучка!» А она им именно так и отвечала: «Внучка у меня не странная, а необыкновенная».

Марьяна невесело засмеялась. Мячин почувствовал, что тренировочный костюм прилип к его телу, хотя в комнате было совсем не жарко.

— А я, например, знаю, что я странный. И мне наплевать. Меня в школе Иисусиком дразнили. Потому что когда нам учительница начала объяснять, что Бога нет, я встал и сказал: «Докажите». Мне было одиннадцать лет.

— А она что?

— А что она? Орать начала: «Не уважает взрослых, на все наплевать, авторитетов не существует! За такие вопросы его нужно из школы выгнать, родителям сообщить!» Пока она орала, я молчал. Потом она выдохлась, и я сказал: «Вот видите? Вы не можете. И все остальные не могут. Поэтому так и злятся».

— Родителей вызвали?