Оттепель. Инеем души твоей коснусь

— Не у всех это проходит, Федя, — заметил Хрусталев равнодушно. — Бывают такие упрямые, неповоротливые люди… С гипертрофированным представлением о своих дарованиях.

Мячин добежал до кабинета Пронина. Дверь к директору была наглухо закрыта, секретарша, поджав тонкие губки, поливала фикус.

— Листочек бумаги не найдется? — задыхаясь, спросил Мячин.

— Листочек найдется, — внимательно разглядывая его маленькими, глубоко посаженными глазками, ответила она. — Кому вы писать собрались?

— Не спрашивайте меня, пожалуйста! — взорвался вдруг Мячин. — К вам это уж точно никакого отношения не имеет!

Он сел на стул, расправил на колене предложенный секретаршей листок и начал торопливо строчить: «Прошу освободить меня от обязанностей режиссера-стажера в фильме Федора Кривицкого „Девушка и бригадир“ в связи с несоответствием занимаемой должности».

— Вот, — сказал он секретарше. — Передайте это товарищу Пронину на подпись.

Она посмотрела на него недоверчиво:

— Вы это серьезно?

— Вполне.

Он вышел на улицу. Одна только мысль о том, что нужно вернуться на просмотр и потом обсуждать фильм, который не получился и не мог получиться, — одна эта мысль приводила его в бешенство. Он был бездарен и занимался не своим делом. И хорошо, что он понял это сейчас, а не потом, когда уже поздно будет что-то менять. Но главное было в другом: Марьяна стала его любовницей — он с особенной жесткостью произнес это слово — только потому, что Хрусталев бросил ее и она испугалась, что останется одна. Как же он мог забыть, что еще совсем недавно, в начале лета, когда так умопомрачительно пахло сиренью и лили дожди, она сказала ему: «Я никогда не полюблю вас, Егор, и никогда не выйду за вас замуж». Никогда! И еще она сказала ему, что у нее есть другой человек. Да, именно так и сказала: «Другой человек». А какая счастливая она была тогда, когда они столкнулись у двери ее квартиры! «Счастливей, чем я, быть просто невозможно…» Разве можно сравнить те ее глаза с этими, с нынешними ее глазами! Она ведь погасла. Она выживает, пытается выжить. Поэтому и прыгнула к нему в кровать, и пришла к нему со своим чемоданом! Открыто, на глазах у всех! Знала, что он не вспомнит о том, как она отказала ему два месяца назад! Знала, что он потеряет рассудок от одного того, что она так близко! И он потерял. Но слава богу, что опомнился. Еще не поздно. Нужно дождаться вечера, прийти к ней на Плющиху — теперь она сидит дома по вечерам, Хрусталев вернулся обратно к жене — прийти и спокойно сказать, что он уезжает и они расстаются. Навсегда. В Москве ему больше нечего делать, а жить можно везде, хоть в Америке. Ах, как это все просто и невыносимо больно закончилось! И все его надежды, все его дурацкие мечты, все эти фильмы, которые он мысленно снимал, когда просыпался по ночам и не мог заснуть, потому что они, эти несуществующие фильмы, наплывали на него из темноты. И он восхищался ими, поражался тому, насколько они умны, неожиданны, какие внутри диалоги и краски, и как зажигается свет в фонарях, и как ветер дует, живой, мощный ветер, он знал, что он будет снимать этот ветер не так, как другие, а без освещения, один нарастающий звук, гул и скрежет…

И вот все закончилось. Он слонялся по улицам, доехал зачем-то до Арбата, пошел бродить по переулкам. Из булочной запахло хлебом. Он увидел, как двое грузчиков разгружают горячие буханки «Бородинского». У одного их грузчиков было почему-то интеллигентное лицо. Он подумал, что вот так можно начать фильм: двое грузчиков разгружают «Бородинский», и у одного из них интеллигентное лицо. Он зашел в булочную и купил себе половинку «Бородинского». Сел в каком-то дворе на облупленную лавочку и принялся откусывать от горячего, приятно согревающего руки куска. Хлеб прилипал к зубам. Сгорбленная белоголовая старуха вышла с собакой. Собака была пуделем, очень старым, с подслеповатыми слезящимися глазами. Слезы, стекающие из уголков собачьих глаз, казались не прозрачными, а слегка голубоватыми.