Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Кривицкий, разумеется, обратно в больницу болеть не поехал, а решил лично проверить, как начались съемки, в какой форме оператор Хрусталев, второй оператор Полынина, помощник режиссера Регина Марковна и все остальные. Хрусталев в это время был в двух шагах от «Мосфильма». Марьяна еще спала, когда он проснулся, осторожно поцеловал ее в ключицу, стараясь не шуметь, сварил себе кофе и, оставив ей на столе записку, поехал на работу. В записке было три слова: «Дождись, пока вернусь». Она позвонила бабушке и наврала, что Светка подвернула ногу, нужно помочь ей добраться до поликлиники и сделать рентген. Сколько часов это займет, неизвестно. Бабушка поахала. Марьяна выпила чаю с засохшей сайкой и принялась ждать его возвращения, листая какие-то книжки на полке. Из одной выпорхнула, словно она была птенцом, вдруг почувствовавшим силу своих крыльев, небольшая фотография. На фотографии совсем молодой Хрусталев крепко обнимал за плечо совсем молодую Ингу, лицо которой Марьяна сразу же узнала, поскольку два года назад оно было на афишах очень модного художественного фильма «Альпийский стрелок». Хрусталев обнимал ее так же крепко, как он обнимал Марьяну, и Инга смотрела вперед так, как смотрят любимые, гордые этой любовью и сытые ею, счастливые женщины. Марьяна осторожно вложила карточку обратно, подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. Он ведь говорил ей, что был женат. И про дочку говорил. Но эта фотография все перевернула. Одно дело: знать, что он был женат. Другое дело: увидеть, как любимый, обожаемый тобою человек нежно смотрит на постороннюю женщину и обнимает ее за плечо.

Нельзя сидеть здесь, как овечка, и ждать, пока он придет и повалит ее на эту тахту, стягивая с нее платье. Должна же быть гордость. Но вместо гордости Марьяна чувствовала только боль, и такую сильную, что если бы можно было сейчас умереть или погрузиться в какой-нибудь летаргический сон, она бы решилась на это. Закрутив волосы на затылке и застегнув часики, мельком взглянула в зеркало. Ей показалось, что это не она, а кто-то чужой, раздавленный колесами грузовика, смотрит ей прямо в глаза, и у этого чужого ни на что нет сил, а нужно спуститься, дойти до автобуса, доехать сначала к метро, сесть в метро, и люди везде, люди, люди…

Глава 13

В восьмом павильоне «Мосфильма» кипела работа. Регина Марковна восседала на стуле, величественная и строгая, как императрица Екатерина. Хрусталев возился с камерой, насвистывая джазовые мотивчики и ни на кого не обращая внимания. Осветители, как всегда, негромко переругивались. Рабочие сцены, дыша друг на друга перегаром, жаловались, что опять чего-то не завезли. Егор Мячин, исполняющий обязанности режиссера, прогуливался по площадке, погруженный в свои мысли, и не замечал, что все собравшиеся ждут от него самых решительных действий. Хрусталев, наконец, не выдержал:

— Егор! Начинай! Все устали.

— Сейчас, подожди.

Прошло еще по крайней мере десять минут. На лице Хрусталева появилось раздражение, и Регина Марковна начала встревоженно приподниматься со своего кресла. Осветители, устав от ругани, зевали широко и сладко, как собаки, разморенные полуденным солнцем. Но вскоре послышался смех, потом очень нежное: «ах, ах, что вы?», и на пороге выросли двое: сухощавый, в белой заграничной рубашке, Геннадий Будник и миниатюрная, только что накрашенная и напудренная, в рабочем комбинезоне и алой косыночке на голове Оксана Голубеева.

— Наверное, все нас заждались! — сияя улыбкой, заговорила Оксана Голубеева. — А мы проторчали в гримерной. Так вы сейчас наш режиссер? — Она обратилась к Егору и одновременно шаловливо помахала рукой Регине Марковне и осветителям. — Вы будете пробы снимать?

Мячин, не отвечая, вперил в нее неподвижные глаза, как будто стремясь влезть Оксане под кожу. Будник перехватил его взгляд:

— А это Марусенька наша, Егор! Уже и в костюме, уже и в платочке!

— Марусенька? — удивился Мячин. — Вот эта Марусенька?

— Давайте я лучше спою, — защебетала Оксана. — Вы сразу поймете, что я подхожу.

— Ну, пойте, — сказал режиссер равнодушно.

Легче лани Оксана взбежала на возвышение, где уже красовались грубо подмалеванные русские березы, с листвою настолько зеленой, что резало даже немного глаза, потуже затянула на голове косыночку и запела:

Она не хочет ехать в тот колхоз!
И это странно, очень странно!
Ведь это родина его, и он там рос.
Там развивался многогранно!

Тут она всплеснула руками, словно ее неожиданно осенила какая-то веселая загадка:

Может, там его зазноба
Или первая любовь?

— Стоп! — сказал Мячин и вплотную подошел к Оксане Голубеевой. — Вы почему все время то улыбаетесь, то смеетесь?

— От радости, — сузив глаза, ответила Голубеева. — Ведь мы же комедию будем снимать?

— А слышите вы, что поете?

— Прекрасно все слышу, — четко ответила Голубеева, и хищный огонь загорелся в ее главах. — Пою свою песню. Веселую песню.