Оттепель. Льдинкою растаю на губах

— Все правильно, Федор! И я того мнения! Свежо получается, очень свежо! С задоринкой, с этакой, знаешь, крапивой! Не будем мешать пацану, пусть работает. Одно замечание: вот эта актриса, какая у вас там Марусю играет, — она мне совсем не понравилась, Федор. Марусю другую придется найти.

— Так это для нас не проблема. Найдем! — Кривицкий оскалился. — Будет Маруся! Найдем, лучше Влади!

— Ну, это навряд ли… — поморщился Пронин. — Таких, как Марина, — раз, два и обчелся! Короче, ищите.

— А как Хрусталева? Понравилась вам?

— А мне Хрусталева всегда очень нравилась. Фактурная женщина. Не подведет.

«Фактурная женщина» стояла у окна, смотрела, как ее дочь покачивается на качелях в опустевшем по вечернему времени дворе, и плакала. Она понимала, что уже ничего в жизни не удастся исправить. С работой не вышло, и с дочкой не вышло, а с личною жизнью не вышло тем более. «На все есть судьба, — говорила ее бабушка. — Судьбу на коне не объедешь». Нужно одеться, спуститься во двор и забрать Аську домой. Накормить ее ужином и лечь спать. Понятно, что, раз ей никто не позвонил, значит, пробы провалились и никакой роли она не получила. Но тут в коридоре раздался звонкий треск телефона, и что-то оборвалось в груди у «фактурной женщины». Она замерла и смотрела на дверь, как подсудимый, сидящий за решеткой, смотрит на седовласого судью перед оглашением приговора.

— Ингуша! Тебя! — Лицемерная Катя просунула в дверь свое запотевшее лицо. — Мушшина какой-то! И шибко приятный! Мне «здрасте» сказал. «Здрасте вам! Прошу, — говорит, — Хрусталеву, пожалуйста».

Через пять минут отрывистого разговора с «приятным мушшиной», так и не надев платья, а в старом халате и тапочках, Инга летела через весь двор к недавно покрашенным детским качелям, на которых, опустив рыжую кудрявую голову, сидела ее бесприютная дочь, — летела стремглав и, обняв свою дочь, притиснув ее, вжав в себя, разрыдалась:

— Прости меня, доченька! Все! Утвердили!

Глава 20

В «стекляшке» гуляли. Гуляли с тем размахом, с которым гуляют только люди, прошедшие огонь и воду, победившие в смертельной схватке, чудом оставшиеся в живых и теперь отмечающие это быстро съедаемыми бутербродами, огромным количеством водки и прочих алкогольных напитков, но, главное, тем внезапным доверием и искренней привязанностью друг к другу, которые наступают неожиданно, обладают сокрушительной силой, но быстро ломаются и исчезают, как только заканчиваются благоприятные обстоятельства. Все, кажется, очень любили друг друга и всем не хотелось сейчас расставаться. Хрусталев, например, очень вспыльчивого и непростого характера человек, даже и не подумал обидеться на Федора Андреича Кривицкого, который не упустил возможности слегка щелкнуть его по носу:

— Ну, как ты, Витюха? Теперь, значит, «бывшую» будем снимать?

— А я своих жен не боюсь, друг мой Федор! Не все же такие, как ты!

— Ладно, ладно… — добродушно засмеялся Кривицкий. — «Когда мы встретились, черемуха цвела… И в нашем парке громко музыка играла…» Это я, Витюха, про свою Наденьку… Попался я, старый дурак, и доволен. Вот вы надрались все, а я — газировочку… И мне хорошо. И нисколько не стыдно. А теперь ты мне вот что объясни: какой мы все-таки фильм собираемся снимать? Совсем я запутался. Хорошо бы нам встретиться в неформальной обстановке, обговорить. Втроем: мы с тобою да Мячин Егор.

— Как это втроем? Что? Без Люси?

— Ох, с Люсей, конечно! Забыл я про Люсю! Иди сюда, Люся! Мы тут обсуждаем…

Полынина подошла, румяная от выпитого, с сигаретой в одной руке и стаканом в другой.

— Мечтаю к тебе напроситься на ужин, — сказал ей Кривицкий. — Кино обсудить. Но только с условием: драники сделай.

— А то! — Люся вся засияла. — А как же! С грибами, сметанкой! Оближете пальчики!

— А где ж этот Мячин? — пропел Хрусталев. — Его-о-орушка-а-а! Мя-я-я-чин! Куда он пропал? Пойду поищу.

Он вышел в коридор и на одном из подоконников увидел сгорбленную фигуру Мячина, который сидел, обхвативши голову руками, и что-то еще бормотал неразборчиво.

— Тебя же все ищут, — сказал Хрусталев. — А ты еще трезвый? Ну, так, брат, нельзя! Пойдем-ка обратно к народу, Егор! Поешь, выпьешь водки. Гримерши пришли. Там есть одна, Лидочка… Ну, объеденье!

— Плевал я, — сказал Мячин грубо, — на Лидочку!

— А-а-а… Девушка эта! Я чуть не забыл! Мечты твоей девушка! Как она там?

— Не знаю! Не видел давно. Не зовет!

— Так мы давай сами ее позовем!

— Куда? Ты сдурел, что ли, Витя? Сюда?

— Конечно, сюда! У тебя сейчас праздник. Ты, можно сказать, всех и вся победил. Пускай полюбуется, цаца такая!

— Не цаца она. Нет, она… совершенство! Я, Витя, серьезно! Она — совершенство!

— Ты сам — совершенство, Егор. Пускай приезжает. Вы два совершенства. Такси мы оплатим. Давай телефон, я ей сам позвоню.

— И что ты ей скажешь?

— Скажу: «приезжайте». Да я ничего не напорчу, Егор!

— Нет, я не хочу так. Сперва объясни. Вот ты позвонил. И она подошла. А дальше?

— А дальше увидишь. Приедет, не бойся. Ведь ты же, балда, только этого хочешь!

Они вошли в правую по коридору темную комнату, и Хрусталев зажег свет.