Отто Бисмарк. Его жизнь и государственная деятельность

Ввиду всех этих фактов нам кажется, что и сомнений не может быть никаких относительно вопроса, кто, собственно, является истинным виновником войны 1870 года. После одержанной над Австрией победы Бисмарк в течение четырех лет постоянно раздражал Францию, и его склонность довести дело до разрыва возрастала по мере того, как он терпел неудачи во внутренней политике. Мы видели, как он вел эту политику, и убедились, что его образ действий не мог привести ни к чему иному, как к сильному охлаждению немцев к идее об окончательной консолидации их отечества под главенством прусского короля. И вот Бисмарк вторично ставит все на карту, вызывает новую войну в расчете, что и на этот раз военное счастье не изменит прусскому оружию. Настает решительный момент. Пруссия не уверена в готовности южногерманских государств сражаться вместе с ней против Франции. Казалось бы, что мнимому объединителю Германии, то есть Бисмарку, следовало бы вступить в переговоры с Баварией, Вюртембергом и Баденом, чтобы заручиться их союзом, но он хорошо сознает, что его миссия не может увенчаться успехом, что ему, как представителю идеи полного подчинения германских государств Пруссии, вряд ли удастся склонить южногерманские государства к совместной борьбе. Объединителем Германии в этот критический момент выступает кронпринц Фридрих-Вильгельм, позднейший император Фридрих III, признающий своим “долгом позаботиться о развитии государственной и национальной жизни в либеральном духе” и приглашающий немцев “верить, что он далек от мысли вмешиваться в их внутренние дела или лишать их местной самобытности”, и “смотреть на него и на его жену как на своих людей, а не как на северогерманских узурпаторов”, провозглашающий, что он будет “монархом, который предстанет перед своим народом честно и без всяких задних мыслей, преданный конституционным учреждениям”. Кронпринц Фридрих-Вильгельм склонил в этот решительный момент южногерманские государства сражаться вместе с Пруссией против общего врага; он уверил их, что Пруссия под его властью не будет подавлять свободу и самостоятельность других членов союза германских государств, и ему поверили, потому что он, в противоположность Бисмарку, всегда умел внушать к себе доверие всех, с кем ни сталкивала его судьба, потому что он был натурой глубоко честной и потому еще, что его государственные приемы были диаметрально противоположны тем, которых придерживался Бисмарк. Мы в то же время знаем, кому обязана Германия победой над Францией. Конечно, не дипломатам, а людям военным, и на первом месте тут стоят опять-таки кронпринц Фридрих-Вильгельм и Мольтке. Если последний проявил замечательные стратегические способности, то будущий император Фридрих III сумел воодушевить армию, выступить решительным борцом за объединение Германии на основании того единственно верного принципа, что “он не знает различия между баварцем, баденцем и другими жителями тридцати трех отечеств”. Король Вильгельм был прав, когда под Парижем, указав на сына, заявил: “Вот кто нас сюда привел”. О жизни и деятельности Бисмарка во время войны мы имеем самые подробные и точные сведения. Это – дневник одного из чиновников его походной канцелярии, доктора Морица Буша, появившийся в свете под заглавием: “Граф Бисмарк и его люди”. Буш находился в постоянном общении с Бисмарком и принадлежит к самым горячим его сторонникам. Его книга с начала до конца является хвалебным гимном в честь его начальника, и тем не менее трудно было бы, кажется, даже самому рьяному порицателю Бисмарка составить книгу, более для него невыгодную, окончательно его развенчивающую как человека и государственного деятеля. Читая дневник Буша, мы иногда просто приходим в сомнение, не издевается ли он над своим кумиром, не руководят ли его пером злоба и ехидство, – так возмутительны те факты, которые он сообщает. В общем, получается такая картина, что Бисмарк преимущественно озабочен был тем, как бы поплотнее покушать и лучше выпить. Страшное кровопролитие не производит на него никакого впечатления. Напротив, он возмущается тем, что военное начальство слишком мягко обращается с французами. Когда поступает известие, что отряд волонтеров под начальством Гарибальди, численностью в 13 тысяч человек, попал в плен, Бисмарк восклицает: “Как это печально! 13 тысяч волонтеров взято в плен. Почему же их не расстреляли?” Когда Жюль Фавр жаловался Бисмарку, что при бомбардировании Парижа ядра попадают в приют для слепых, тот отвечал: “Чего вы жалуетесь? Вы поступаете еще хуже: вы стреляете в наших здоровых людей”. А когда Фавр ему рассказал, что на бульварах матери еще иногда прогуливаются со своими детьми, Бисмарк возразил: “Странно, что они их еще не съели”. Так шутил Бисмарк. Когда ему сообщали, что войска сожгли ту или другую деревню, он весело потирал руки, прибавляя: “Вот это я хвалю”. Он приходит в восторг, когда ему сообщают, что какой-то баварский солдат спрашивает своего офицера: “Как поступить с деревней: следует ли ее сжечь или умеренно опустошить?” Под Парижем ему отводят квартиру в вилле Ротшильда. Хозяев, конечно, нет; остался один дворецкий. Бисмарк требует вина. Дворецкий отвечает, что вина нет. Бисмарк его спрашивает: “А знаете ли, любезнейший, что такое соломенный мешок?” – и самодовольно прибавляет: “На него кладут человека оборотною стороною вверх”. Вино, понятно, тотчас же появилось, и Бисмарк с удовольствием рассказывал об этом случае всем своим посетителям. Но в особенности поражает в дневнике Буша, что в самые решительные моменты разыгрывавшейся трагедии, когда гибли десятки тысяч людей, Бисмарк был озабочен главным образом тем, как бы поплотнее покушать, добыть шампанского, причем он ведет бесконечные гастрономические беседы, прерываемые только восклицаниями “надо расстрелять, повесить, сжечь” да жалобами на то, что военные власти не сообщают ему никаких сведений о ходе операций. Просто возмутительны передаваемые Бушем подробности о том, как он обращался с Фавром или Тьером, когда те приезжали к нему вести переговоры о приостановке военных действий или о перемирии. Когда Тьер, патриотическое чувство которого подверглось такому сильному испытанию, воскликнул при одном из неумолимых требований Бисмарка: “Да это оскорбление!” – Бисмарк начал говорить с ним уже по-немецки, зная, что Тьер этого языка не понимает. На жалобу последнего он сухо ответил: “В таком тоне я не умею говорить по-французски. Выражайтесь дипломатичнее, тогда мне можно будет говорить по-французски”.