Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Значительно позже, в 1937 году, в Куйбышеве жила одна семья, древняя тетка-монахиня, две ее племянницы, одна тоже монахиня, а другая вдова, и две дочери последней, тоже уже не молодые. По бедности они когда-то воспитывались в монастыре у теток, а последнее время пели в церковном хоре.

Когда осенью забрали священников и попечителей и начали, что ни ночь, выдергивать то того, то другого из певчих, в семье установили своеобразное дежурство. Каждую ночь, с вечера до утра, кто-нибудь стоял перед иконами и читал акафисты. В ту памятную ночь последней читала старая матушка София. Уже рассвело, вдова племянница, ведавшая хозяйством, встала и затопила печь, а старушка дочитала последний акафист и прилегла отдохнуть, оговорившись, что день настал, теперь уже не придут. И в эту минуту постучали.

Этот случай можно назвать символическим. Часто люди с минуты на минуту ожидают, что вот-вот придет горе, волнуются, молятся, плачут, а горе все-таки придет тогда, когда хоть ненадолго вздохнут свободнее.

* * *

Семья Тимоника-Казарина, священника, взятого с паперти собора, переехала в Пугачев и очень бедствовала. Опять отец Сергий пошел с подписным листом по всем, кто мог отозваться на это новое горе. На этот раз он даже забыл пословицу, которую раньше часто повторял:

«Бумажки клочок далеко поволочет». Возвращаясь домой, он столкнулся у калитки с двумя военными. Остававшаяся дома Соня, услышав голоса, заподозрила неладное и вышла.

– За мной пришли, – сказал ей отец Сергий. – Собери там, что нужно.

Все пошли от калитки к дому. Вдруг отец Сергий остановился и попросил:

– Разрешите зайти туда. – Он показал на сарайчик в глубине двора.

Ему разрешили, подождали, пока он вернулся, и все вместе вошли в дом. Еще несколько минут ушло на то, чтобы собрать смену белья, мыло, ложку, кружку, кое-что из провизии. Отец Сергий благословил Соню и, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, глазами настойчиво показал в сторону сарайчика.

– Пошли! – поторопили его.

Соня вышла за ворота, посмотрела вслед идущим, пока они не повернули за угол, потом зашла в сарайчик. Там в сторонке лежал подписной лист и деньги. Деньги в тот же вечер были доставлены по назначению.

Три года спустя вернувшийся из ссылки Тимонин-Казарин, на той же соборной паперти, с которой его взяли, в ноги поклонился за эту помощь отцу Константину – вместо его отца.

ГПУ в то время помещалось на Московской улице, около аптеки. Помещение там было небольшое, для заключенных чуть ли не одна камера в подвале. Приходилось держать в ней только тех, которые будут нужны для допросов в ближайшие дни, а остальных отправляли за город, в тюрьму, именовавшуюся другим, более приличным словом – исправительно-трудовая колония (ИТК). Колония, бывший монастырь, собственно, предназначалась для осужденных, а следственные находились в ней только потому, что для них не было особой тюрьмы.

Отнести передачу в ГПУ было проще – ближе, и носить можно хоть ежедневно. Пожалуй, комендант и поворчит, а все-таки примет, в тюрьме же передачи принимают только два раза в неделю. Свеженького, горяченького туда уже не принесешь – пока несешь да очереди дожидаешься, все остынет.

В этом отношении в ГПУ как бы лучше, но едва ли кто из-за этого пожелал бы лишний денек провести в переполненном подвале, в напряженной атмосфере ожидания допросов.

Из тюрьмы на допрос водили пешком, иногда одного человека, иногда целую группу. Кто-нибудь из жителей Ревпроспекта или улицы К. Маркса, по которым проводили заключенных, обязательно видел их, как правило, тотчас же сообщали в сторожку, если среди них был отец Сергий. Из сторожки бежали на квартиру, подчас уже с готовой передачей, а если без всего, то передачу быстро организовывали, стараясь хоть этим поддержать дух заключенного, показать – помним, следим. Иногда передачу приносили, когда вновь приведенных еще не успели внести в списки, и комендант удивлялся: «Мы и сами еще не знаем, а вы уже в курсе дела, и передача готова».

Передачи носила больше Соня, как самая свободная, но и Наташа ознакомилась с этим удовольствием. Случалось, что комендант доставал из принесенного кушанья кусочек жареной картошки, ложечку каши или еще что-нибудь и давал съесть тем, кто принес, – дескать, не отравлено ли. Конечно, он отлично понимал, что такое правило если и существует, то для других, а священнику отраву никто не понесет, но фасон держал. Только неизвестно, действительно ли требовалось соблюдать эту формальность или он делал это для собственного удовольствия.

В тюрьме было свободнее. Каждое утро основную массу заключенных отправляли на плантацию, и становилось тихо. Некоторые дежурные надзиратели иногда отпирали камеру подследственных и даже позволяли слегка открыть дверь в коридор, следя только за тем, чтобы этого не заметил кто-нибудь из старшего начальства.