Отцовский штурвал

Вспомнил свой первый полет по кругу. В сентябре это было. Заночевали они тогда в Удачном, прижала погода. Холодно и неуютно было на улице, дул ветер, на крыше глухо постукивала оторванная доска, тонко позванивали стекла. Ночью, когда легли спать, окно не выдержало напора ветра и повалилось прямо на Илью. Вспомнил, как развозил по кругу детские коляски, ванночки. В каждом поселке его знали как облупленного, и почтовый круг, все эти северные поселки стали для него родными, как и его собственная улица, по которой когда-то ему так хотелось пройти в форме. «Ну а, собственно, что я теперь теряю? – думал Илья. – Что дал мне Север? Для чего летаю, живу? Этого ли я хотел? Нет. Конечно, нет. Но дать согласие на переучивание, значит, уехать навсегда из Чечуйска». И, едва подумав об этом, Илья ощутил в себе какую-то раздвоенность: старое еще не прошло, а новое не наступило. Но он уже видел эту грань, разделяющую прежнюю налаженную жизнь и ту новую, которая стояла на пороге.

РЁЛКА

У СТЕН МОНАСТЫРЯ

В той теперь уже далекой и недосягаемой жизни я вспоминаю каждый раз, когда автобус довозит меня до Барабы и я по привычной хляби тащусь в свое далекое детство. Его уже нет и нет тех примет, тех людей, которые когда-то заполняли мою жизнь. Может, именно поэтому мне они сегодня дороги, как никогда.

Стоящая на Московском тракте Бараба имела свою непростую историю. Притулившись к стенам знаменитого на всю Сибирь Вознесенского монастыря, она пыталась из этого извлечь выгоду. В каменной монастырской гостинице останавливались паломники, но в ней всем места не хватало, и барабинцы с удовольствием брали на постой извозчиков, купцов, богомольцев, которые, желая попасть в Иркутск, ожидали переправу через Ангару. Однако там, в шинках и кабаках, их поджидало всякого рода жулье: кошевочники, шулеры, гулящие девки – все, кому хотелось быстро разбогатеть. Получалось это не у всех; разбойников, бывало, хватали, судили и отправляли на рудники, а когда в состав Российской империи входила Русская Америка, то ссылали туда, как говорили, далеко и надолго.

В тридцатые годы двадцатого века монастырь снесли, оставшиеся после него кой-какие постройки приспособили под жилье работникам мелькомбината, а на прилегающих низинах, на мало-мальски пригодных для застройки рёлочках люди по-быстрому начали городить засыпнушки, чтоб милиция не выгнала с занятого участка. В народе эти стихийно возникавшие поселки называли «нахаловками». Потом была проведена нумерация этих строений, «нахаловки» переименовали в Рёлки, заселенцев обложили налогами на землю, строения и на всю живность. Живешь, пользуешься землей – плати. Вот только на прозвища налога не нашлось, а так бы мог получиться неплохой навар в казну, поскольку почти все обитатели предместий имели не учтенные в паспортах клички и прозвища. Думаю, что многие филологи могли бы позавидовать разнообразию и фантазии обитателей деревянных засыпнух; там все было выстроено с той закономерностью, с которой сорняки заполняют огороды и грядки.

Каунь, Бала, Потрох, Горе, Матаня, Валовый, Ехидна, Король, Дохлый, Лангай, Ляма, Зануда – сегодня эти клички звучат для меня как позывные уже ушедшего в невесть какие дали времени. Но в мое сознание они вошли одновременно с названием родного предместья, всего, что было за пределами нашей ограды. Из глубины памяти я вытаскиваю клички своих соседей – еще не мужиков, но уже и не парней, которые вскоре ушли служить в армию: Митча, Кольча, Троха, Потапча. К прозвищу последнего обязательно добавлялось, что Потапча – не простой, а хитрый мужичонка!

Марксистская философия утверждает, что народ не ошибается. Впрочем, сам народ диалектический материализм понимал по-своему, обсуждая, за что это всю ночь гонял Каунь свою Лярву и какой срок дадут Лёне Колчаку за пачку чая, которую у него обнаружили на проходной охранники, когда он выходил с чаепрессовочной фабрики. В основном прозвища шли от фамилий, улица сокращала их и придавала им ту окраску, которую обладатели заслуживали. Обретение прозвища напоминало путь дворняги, которая норовит спрямлять себе дорогу, бегая через дыры в заборах. Улица, следуя собачьему примеру и облегчая себе жизнь, давала короткие прозвища, с которыми, бывало, шли по жизни до самой могилы: Кулик, Мазя, Чипа, Иман, Милиционер, Конь, Каланча, Суслик, Труха, Зверь, Баран, Алямус, Иван.