Отцы

Карл Брентен свернул на Шпрингельтвите и на узкой Нидернштрассе смешался с густой толпой прохожих. Куда он шел? Он знал одно — домой ему еще нельзя. Итак, он стал отцом. У сестер глаза на лоб вылезут. До сих пор они еще как-то надеялись его спасти; теперь они поставят на нем крест: безнадежен, мол… Черт бы их взял, всю эту благородную семейку! Мнят о себе невесть что. Только и знают что подпускать шпильки и издеваться. А помочь ему — это никому не пришло в голову. И Феликса — к дьяволу! Он один виноват, что и сегодня весь день прокутили. Он же и на дебош подбил: подуськивал до тех пор, пока не вышла эта история с зеркалом. А если действительно придется платить, Феликс скорее всего увильнет. Наверняка увильнет: он уже намекал… Я для всех мальчишка. Все думают, что меня нужно опекать. Будь они трижды прокляты! Какое кому дело, когда и на ком я женился? И кого касается, что я стал отцом? Непонятная слабость овладела Карлом. У него родился сын, а он весь день прокутил, пропьянствовал. «Не забывай, что ты Брентен». Подумаешь! «Брентен — это кое-что значит…» Ха-ха! Сейчас все они прикидываются, будто страшно озабочены его судьбой. Раньше надо было позаботиться о своем «младшем братце», как они говорят, а то довели до того, что он стал пролетарием. А теперь шипят: «Ты ведь не пролетарий, Карлхен. Не забудь все-таки, что наш папа был не кто-нибудь, а известный и всеми уважаемый цеховой мастер, в бюргершафте^[1] заседал. И как ты мог так опуститься…» Черти! Заграбастали его долю наследства, а теперь вот довели до того, что он сделался пролетарием. Окончательного расчета ему так ни разу и не показали. Он в глаза его не видел. Его обливали грязью. Чванливый старший брат, этот господин секретарь таможни, выгнал его, Карла, «социалиста», из своего дома. «Труд — не позор, но с социалистами я дела иметь не желаю…» Все ложь и обман! С их точки зрения, быть простым рабочим, ходить на фабрику, быть социалистом, красным — непростительно и позорно. Цеховой мастер — пожалуйста, это они признают, секретарь таможни — пожалуйста!.. Но сигарщик, социалист, красный-раскрасный… Б-р-р! «Хорошо же! Теперь назло буду этим щеголять. Буду громко кричать об этом. Чтоб они тряслись от страха. Трусы все мои родственнички. Ничтожества».

Путь Карла Брентена, блуждавшего в этот вечерний час по мглистым улицам, был вымощен упреками, адресованными самому себе, и горькими обвинениями в адрес родни. До странности быстро наступило отрезвление и рассеялась усталость. Ему казалось, что самые лучшие дни его позади и пришла пора распрощаться со всеми радостями жизни, которыми он так охотно и так широко наслаждался. Нет еще и двадцати одного года, а уж все, что красит жизнь, ушло безвозвратно, вздохнул он. Теперь только и знай гни спину, думай о семье, а о том, чтобы пожить в свое удовольствие, забудь… Ушли безвозвратно чудесные дни скитаний по Рейну! Никогда бы их не было, если бы он после полутора лет ученичества не сбежал. Ведь все равно он бы ничему больше не научился, только увеличивал бы доходы хозяина. А все-таки сигарщиком он сделался, да еще каким, с кем угодно поспорит. Брюссель! Воспоминания о прекрасной поре странствий бередили ему душу. Мечтой его был Париж. Париж!.. Но деньги кончились. Сестра Мими управляла остатками его наследства. Он просил и умолял, но она так ему ничего и не выслала. В конце концов он получил по почте только железнодорожный билет Брюссель — Гамбург. И ничего больше. Пришлось продать часы и костюм, чтобы уплатить за гостиницу. А из его доли наследства оставалось еще почти две тысячи марок.

Одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы еще больше разжечь злобу против «семейки» и укрепить уже созревшее в глубине души решение — плюнуть на всю родню и больше с ней не встречаться.

Тысяча восемьсот марок — вообще ничтожная сумма. А отец ведь тридцать тысяч оставил. Его, Карла, доля наследства прилипла к их рукам: только он ее и видел.

— Опутали они меня! — выкрикнул он. — Они орудовали моими деньгами как хотели. Обделывали свои делишки, возможно даже, — его распаленное воображение разыгралось, — купили на эти деньги дом…

Не впервые охватывало его негодование при мысли о такой несправедливости, но сейчас, очнувшись от пьяного дурмана, он с особенной силой почувствовал, какую с ним сыграли скверную штуку: ведь теперь он отец, глава семьи. Глава семьи, а в кармане у него от недельной получки звякают каких-то три марки. И ни Хинрих Вильмерс — домовладелец, ни Феликс, управляющий, даже двадцати марок не захотели дать ему взаймы. Сволочи! Сперва оберут человека, а потом еще пинка в зад дадут. Этого я вам не прощу! — поклялся Карл Брентен… Мысли его опять вернулись к тому, что произошло дома. У него — сын. Скоро он начнет ходить и станет приставать со всякими вопросами. Отец будет гулять с ним по набережной Эльбы или Альстера. Ни за что не допустит он, чтобы сын стал простым рабочим, каким-нибудь сигарщиком. Пусть лучше учится. Нет, только не сигарщиком.