Отцы

Все они видели Августа Бебеля, слышали его и теперь говорили о нем, как о близком, родном человеке. Снова и снова просили Иоганна Хардекопфа рассказать о собрании в Дюссельдорфе, где он в первый раз услышал Бебеля, о речи Бебеля, посвященной героической борьбе парижских коммунаров.

— Это был рабочий, как я и ты, Карл, но первый рабочий мира, великий руководитель рабочих… Только он — и больше никто — мог дать отпор Бисмарку. Оратор, парламентский деятель, организатор и стратег… Ах, какая потеря! Теперь… — Хардекопф не договорил.

Все молчали. Потом стали вспоминать слова Бебеля, его речи в рейхстаге, на съездах и на Базельском антивоенном конгрессе, состоявшемся в прошлом году.

Брентен думал о стачке судостроительных рабочих. И, сам того не замечая, договорил начатую Хардекопфом фразу:

— Теперь легины и шликке еще больше обнаглеют!

— Мы будем начеку, — ответил Хардекопф.

— Хоть бы еще год прожил!.. — горевал Брентен. — Мне кажется, в будущем году надо ждать больших событий.

— Что верно, то верно!

Старый Хардекопф сказал тихо, как бы стыдясь своих слов:

— Я бы с радостью умер сию же минуту, если бы хоть на год мог продлить ему жизнь.

Паулина с испугом взглянула на мужа.

В один из ближайших вечеров вдруг прибежал Людвиг и, влетев в комнату, положил на стол перед отцом последний номер «Симплициссимуса». Старик удивленно и даже с досадой посмотрел на журнал, потом на сына и спросил:

— Что это значит?

Рабочее движение на страницах «Симплициссимуса» не раз служило мишенью для издевок, выставлялось на посмешище; Хардекопф запрещал приносить «Симплициссимус» в свой дом.

— Прочти, отец! — воскликнул Людвиг срывающимся голосом. — Ты только прочти! Взгляни, что даже тут пишут о Бебеле!

Хардекопф нерешительно взял журнал в руки.

— Вот здесь, сейчас же, на второй странице, — говорил Людвиг.

Над стихотворением, обведенным черной рамкой, стояло два слова: «Август Бебель».

И Хардекопф начал читать.

Прочитав первые строки, он поднял глаза на сына. Тот понимающе кивнул:

— Хорошо, а?

Хардекопф читал…

Украдкой провел он тыльной стороной руки по глазам, и очень медленно, слово за словом, строка за строкой прочитал второй раз все стихотворение. Потом громко позвал:

— Паулина! — И так как она отозвалась не сразу, крикнул настойчивее: — Паулина! Пау-ли-на-а!

— Что случилось, стало быть? Что такое?

— Садись-ка сюда! — приказал Хардекопф. — Да-да, сюда, на диван! А ты, — обратился он к сыну, — читай вслух.

Рука Хардекопфа лежала на руке жены, старики смотрели на сына, читавшего громким, торжественным голосом:

Вы, половинчато прожившие свой век!

Лежит в сем гробе цельный человек.

Ханжи, молитесь! Этот атеист,

Дивитесь чуду! Был пред богом чист.

Вы, патриоты, кто сравнится с ним

В любви к лесам и пажитям родным?

Вот глупости правителей урок:

Не преграждайте новому дорог!

Вы, генералы, умеряйте пыл!

Маршал Вперед — он крови не любил.

Вы, венценосцы! Блеск каких корон

Его сияньем не был посрамлен?

Но ты, о человечество, воспрянь,

Покойник за тебя пошел на брань^[13].

Часть четвертая

КРУШЕНИЕ

Глава первая

1

Чем сильнее отлив, тем мощнее прилив. И прилив не пощадит замешкавшихся, как не пощадит их буря. Горе тем, кто будет застигнут врасплох.

Отто Хардекопф был счастливым мужем, он находил радость и удовлетворение в своей семейной жизни. Они с Цецилией прикупили немного мебели, квартирка на Дюстернштрассе приняла довольно уютный вид.

Отто состоял членом не только ферейна «Майский цветок», но и певческого общества «Орфей»; каждый четверг по вечерам он отправлялся на спевку. Его сынок Ганс смеялся, лепетал и уже пытался самостоятельно ходить. Цецилия оказалась замечательной матерью и хозяйкой. Она обладала редким даром никогда не унывать, даже в трудные минуты. Она щебетала и пела за работой, щебетала и пела, легко переступая через тяготы и невзгоды. Зато мамашу Фогельман нередко одолевали страхи и заботы. Ее пугало, что Цецилия находит большое удовольствие в обществе мужчин. Порой фрау Фогельман думала: «Славу богу, что Отто так наивен, даже простоват, что он добродушнейший человек в мире, не то могло бы плохо кончиться». Фрау Фогельман по мере сил сдерживала свою дочь, призывала ее к благоразумию, корила, молила и безропотно выслушивала в ответ ее насмешки и шуточки.

— Неужели ты думаешь, мама, что Отто мне не изменяет?

— Конечно, не изменяет, — убежденно отвечала фрау Фогельман.

— Ну, знаешь, он мне сам рассказывал, что раньше у него что ни воскресенье, то новая девушка.

— Так это ведь раньше, — с досадой отвечала мать. — Раньше он мог себе это позволить. Будь довольна, что он до женитьбы перебесился. Теперь он и думать позабыл о таких делах.

— Он, говоришь, перебесился, ну, а я? — хохотала Цецилия.

Фрау Фогельман всегда приходила в ужас от того, что дочь так самоуверенно защищает свои дерзкие похождения.

— Смотри, добром это не кончится, — причитала фрау Фогельман, вспоминая покойного мужа, от которого Цецилия унаследовала легкомыслие, но и доброту и сердечность. — Ах, Цилли, Цилли! Какая ты ветрогонка!