Отцы Ели Кислый Виноград. Второй Лабиринт

Моти и Рути затаили дыхание. И вот он, торжественный момент: за круглым столом напротив Офелии Тишкер в глубоких плетёных креслах в нарочито расслабленных, до неестественной напряжённости, позах сидят их мощные и уверенные в себе мальчики.

Близнецы-каратисты предстали в самом сногсшибательном прикиде, какой только могли придумать, дабы подчеркнуть свои яркие индивидуальности. Тим уговорил их выставить напоказ косы и локоны, предрекая, что после ОФЕЛЬ-ШОУ с их подачи австралийская изысканная мода завоюет и Арцену. Офелия была ярко и умело накрашена, её волосы переливались под ослепительно мигающими софитами зыбучей гаммой зеленовато-желтоватых тонов, подвижное тело плотно обтягивало мини-платьице супермодного цвета зыбучей трясины, насмешливо блестели ядовито-изумрудные ледышки глаз.

Родители от волнения поначалу не особо вникали, что спрашивала мальчиков Офелия, что они ей отвечали. Они просто жадно и взволнованно пожирали глазами сыновей.

Со смешанными чувствами, в которых преобладала всё-таки гордость, Моти и Рути думали о том, что сейчас на их мальчиков, несмотря на чудачества в одежде и причёске, красивых и мужественно обаятельных, со сверкающими сталью глазами, смотрит вся Арцена. Были забыты все грубости, которые они себе позволяли в последние годы. Рути с некоторым смущением поглядывала на пышную, перекинутую через плечо косу Галя цвета спелого банана. У Гая по широким плечам были нарочито небрежно рассыпаны лохматые, кудрявые, блестящие пряди того же красивого оттенка. Снова на лица вернулись многочисленные колечки и шарики, которые они сняли в самом начале пребывания в Австралии, и они нежно позванивали при малейшем движении мальчишеских голов. В самый разгар передачи близнецам показалось, что это классно выглядит, и они принялись встряхивать головой по делу и не по делу. Каждый раз, видя, как они мотают и трясут головой, Рути не находила себе места. Моти всех этих нюансов словно бы не замечал. Ему только удалось про себя отметить, что, как с раннего детства повелось, больше говорит Галь, а Гай только поддакивает, привычно пребывая в психологической тени своего более активного и мощного близнеца.

Естественно, Моти и Рути не заметили, что на заднем плане, между многочисленными, искусно имитирующими плавающие среди вьющихся струй болотной водицы ракушки, аритмично, подобно дыханию астматика, колышущимися полупрозрачными белесовато-болотного цвета занавесками, маячил серым расплывчатым пятном Тим Пительман. Только Ширли удивлённо бросила: «А что там делает Тумбель?» — «Кто, доченька?» — машинально спросила Рути, напряжённо вглядываясь в экран. — «Я же говорю — Тумбель!

Придурок…» — раздражённо ответила дочь, прищурившись, вглядываясь в экран, ёжась, рассеянно поглаживая завязанное горло и плотнее закутываясь в бездонную шаль. Моти поперхнулся горячим чаем и гулко закашлялся. Лицо его покраснело, он отставил чашку, сердито глянул на дочь и сквозь кашель закричал: «Тебе померещилось!.. Нету там никакого Пительмана! Нет и быть не может! И что это за слова — придурок! Ты бы на братьев лучше смотрела! Когда такое увидишь!» — «Ну, нету, нету там Тима, дорогой! Успокойся! А ты, Ширли, прекрати и не смей грубить!

Лучше дай нам послушать, что наши мальчики говорят! Ты что, не понимаешь? — их Офелия на такое интервью пригласила! Это для папы такая честь!» При этих словах своей наивной жены Моти с горечью глянул на неё, а потом на дочь: они всё ещё полагают, что Моти Блох — главный специалист «Лулиании», а он, после возвращения из отпуска, даже сам не знает, кто он теперь есть… «Хорошо, хорошо, не буду…

Папочка, прости…» — затараторила девочка. Но, глянув на экран, снова за спиной Тишкер увидела, уже более явственно, крупное лицо ненавистного с детства увальня и чуть слышно пробормотала: — А всё-таки она вертится…» Моти снова вгляделся в экран и вдруг заговорил, медленно, как бы через силу, выговаривая каждое слово: «Могли бы или меня, или маму хотя бы известить!.. Но Пительман?! Ты что, дочь! Этого просто не может быть!» — и, неожиданно для Ширли и Рути, Моти стукнул кулаком по столу. Ширли вздрогнула, закусила губу и покраснела: «Папа, прости, я не хотела тебя обидеть… Я не знала… Я ничего не знала и не знаю…» — «Ну, не знаешь, так помолчи… Да и… Шла бы ты лучше к себе…» — проворчал уже тоном ниже Моти, отвернувшись. Ему не хотелось больше об этом говорить. Он не мог отделаться от мучительного чувства неловкости, смешанного с виной перед дочкой: она-то в чём виновата!.. Но Ширли уже сама не хотела уходить: ей стало интересно, что же будет дальше. Она поглубже уселась в уголке дивана, съёжилась, ещё плотнее закутавшись в шаль и исподлобья поглядывая на экран.