Отвага (сборник)

И все это почти никто не считал проявлением хамства или холуйства. Все это было как бы само собой разумеющимся. В порядке вещей.

Так вот, среди российских царей особой грубостью и бесцеремонностью отличался Николай I. По свидетельствам современников, это замечалось за ним еще с молодых лет, когда он, брат царя Александра I, быстро дошел до чина гвардейского генерала. Выражая свое недовольство, он имел обыкновение даже офицеров хватать за шиворот и унижать публично. И офицеры вынуждены были сносить унижение.

Потому что попробуй-ка защити свое человеческое достоинство, а потом явятся к тебе жандармы, поволокут на допрос, предъявят обвинение в «оскорблении величества» (то бишь члена императорской фамилии) и — смотри выше судьбу одного остроумца. Да даже и без таких крайних мер достаточно брату царя лишь намеком выразить свое неудовольствие — и прощай чины, прощай служба, прощай Санкт-Петербург. Это в лучшем для строптивца случае.

И все же нашелся человек, у которого чувство собственного достоинства победило естественный при таких условиях страх. А. И. Герцен в «Былом и думах» так описывает этот эпизод.

…Шел обычный утренний смотр гвардейского полка. Обычный грязный мат и мордобой. Великий князь Николай в это утро был особенно не в духе, придирался ко всяким мелочам и наконец до того разошелся, что, по своему обыкновению, протянул свою длань к воротнику дежурного офицера, чтобы тряхнуть его как следует. И вдруг как гром среди ясного неба. Офицер вместо того, чтобы держать трясущуюся руку у козырька и в ужасе таращить на начальство испуганные глаза, как положено, — внезапно отступает на шаг, кладет руку на эфес и твердо, громко произносит:

— Ваше высочество, у меня шпага в руке!

Наверное, если бы даже в эту секунду августейшему хаму вмазали по физиономии, и то он не остолбенел бы так, как услышав подобные слова. Наверное, остолбенели от ужаса и все вокруг. Только состоянием крайнего замешательства присутствующих можно объяснить то, что Николай не приказал тут же арестовать «мятежника», а простоял несколько секунд как бы в прострации, затем круто повернулся на каблуках и ушел…

Однако независимо от исхода дела и даже от судьбы самого этого человека оно вошло в историю! Не было перед офицером ни строя вражеских солдат, идущих в штыковую атаку, не было ни пожара, ни угрозы гибели людей, которых надо спасать рискуя собственной жизнью. Но было сознание Долга (как он его понимал), сознание Чести, сознание Человеческого Достоинства. И следовательно — была отвага. Такая же, как на поле боя, как на пожаре или при спасении утопающих с риском для собственной жизни. И не могло быть ничего иного, ибо Долг, Честь и Достоинство совместимы только с отвагой, порождают только отвагу.

В любых ситуациях.

А теперь перенесемся более чем на столетие и заглянем на переменке в коридоры одной из довоенных школ далекого Подмосковья (теперь две троллейбусные остановки от станции метро). Мы увидим там примерно таких же пятиклассников и шестиклассников, как и сегодня, только немножко взрослее. И не потому, что многие из них пошли в школу с восьми лет, а не с шести-семи, как сейчас, а потому, что в те времена первоклассников не провожали в школу мамы и бабушки. Точнее, потому, что не разбредались, как сейчас, по квартирам к «телеку» — поскольку телевидения еще не существовало, — а проводили почти все время во дворе, в ребячьей «республике», где процесс взросления несказанно ускорялся, как только дитя отрывалось от материнской юбки. Правда, современные школьники, гуляющие за ручку с мамой (или чаще с бабушкой) почти до старшего школьного возраста, благодаря телевизору знают об окружающем их мире не в пример больше, нежели их предшественники.

Словом, ребятишки полвека назад носились по школьным коридорам на переменках совершенно так же, как и полвека спустя. Разве лишь некоторые игры и забавы были непохожими на сегодняшние. Об одних из них, давно забытых, возможно, стоит и пожалеть. О других определенно жалеть не надо, ибо были они пережитками далеких времен варварства, а может быть, и совершенной дикости.

Одна из таких забытых веселых игр, в которую, безусловно, играл еще незабвенный памяти гоголевский Хома Брут, когда учился в киевской бурсе, сводилась к следующему.

Группа представителей подрастающего поколения, сговорившись, внезапно налетала на зазевавшегося одиночку, на минутку необдуманно оторвавшегося от коллектива, и начинала играючи (то есть не всерьез, а понарошку) мутузить его, распевая во все горло:

Драки-драки-дракачи, налетели палачи!
Кто на драку не придет, тому хуже попадет!

Конечно, понарошку — смотря кого и как. Иногда нападут на верзилу из старшего класса или на того, у кого брат двумя классами старше и объяснения с ним по выходе во двор не миновать. Тогда «дракачи» очень напоминали подхалимов, а сама процедура образно смахивала на критику высокого начальства низким льстецом. А иногда действительно попадало довольно прилично, хотя и играючи.