Отвага (сборник)

Он оглянулся, прикрываясь воротником от ветра, узнал слесаря Матвеича.

— Ну, что еще случилось?

— Я насчет Семенова…

— Что насчет Семенова? — не понял Антон.

— Да какой-то странный он весь день. А тут смотрю, работу бросил и варфоломеевский ГАЗ разогревает. Я у него спрашиваю: куда, мол?.. Молчит. Как бы беды не было. Куда ее, машину-то, гнать в темень этакую?

Они подошли к гаражу как раз в тот момент, когда распахнулись ворота и в проеме высветились фары. ГАЗ выполз из гаража, на малой скорости проехал хозяйственный двор, развернулся, начал медленно спускаться к реке.

Ничего не понимающий Антон остановился, сбросил рукавицы и, сложив ладони рупором, закричал:

— Петрови-и-ич… Сто-о-ой…

Но машина продолжала все так же напористо спускаться по переметенному автозимнику к реке.

— Сто-о-ой…

Видя, что Семенов и не думает останавливаться, Антон чертыхнулся и, увязая по колено в снегу, побежал наперерез машине, резко обозначенной в темноте светом фар.

В момент, когда машина поравнялась с ним, Антон прыгнул на подножку, ухватившись за ручку дверцы.

Неожиданно машина встала, с глухим щелчком открылась противоположная дверца, из кабины наполовину высунулся Семенов, тяжелым взглядом посмотрел на Старостина.

— Уйди, парень!

— Ты чего надумал, Петрович?

По скуластому лицу механика забегали желваки, он отвернулся.

— Ну?

— ЗИЛ не дошел до базы… — глухо сказал Семенов.

— Почему?.. — на полувыдохе спросил Антон.

— Серега говорил, будто вкладыши барахлят, просил посмотреть, ну а я… я. — И вдруг закричал: — Я же сам его выпустил из гаража, сам, понимаешь!..

— Та-ак… — Антон медленно спустился с подножки, обошел машину, остановился против Семенова. — А ну вылазь!

Он почувствовал, как захлестывающая волна нарастающей злобы начинает наваливаться на него всей своей тяжестью.

— «Газоном» здесь не поможешь. На базу пойдет бульдозер.

— А трубы?! — спросил Семенов. — На руках, что ли, носить будете?

— На руках, — сквозь зубы ответил Антон. И добавил: — Правда, жалко, что без тебя — уж очень ты в гараже нужен, надо срочно выпускать водовозку.

XI

Серый, похожий на раннее мглистое утро день кончился, незаметно перешел в надвинувшиеся из тайги сумерки, которые быстро сгустились, поглотив в себе занесенные снегом берега, островерхие и крутолобые сопки, заснеженную ленту реки. В холодном безлунном небе зажглись первые звезды, тускло замерцали над головой. Будто серебристое темное покрывало опустилось на скованную морозом землю. Холодная поземка продолжала все так же мести, задувая костер, проникая под полушубок, шапку, вымораживая кожу лица. Да и костер, казалось, устал служить человеку, который изредка вылезал из-под машины, экономно подбрасывал в него сучья, молча вытягивал над ним руки и снова лез под холодное брюхо безжизненного ЗИЛа.

Митрохину не раз приходилось ночевать в открытом поле, когда он до армии работал в колхозе, но сейчас он боялся надвигающейся ночи и лихорадочно, как во сне, позабыв о давным-давно обмороженном лице, докручивал последние болты, еще не веря, что вся эта работа, которую он себе даже не мог представить прошлой ночью, закончена. Колька затянул последний болт, обессиленно опустил руки. Неужели все?..

И вдруг всем своим перемерзшим телом, каждой клеточкой мозга ощутил, понял, что да! Все! Он, Колька Митрохин, один, на шестидесятиградусном морозе, на ветру, поменял шатунные вкладыши! Дикая, необузданная радость захлестнула его, он выполз из-под ЗИЛа, бросил к костру ключи, засмеялся, еще не веря в сделанное.

Значит, он может, может быть таким, как Лободов, Серега Жарков. А ведь у него несколько раз безвольно опускались руки, он бросал ремонт и, притащив с берега очередную лесину, закутавшись в полушубок, чуть ли не вплотную подсаживался к костру и отрешенно смотрел на огонь, желая одного: чтобы Жарков дошел до базы и с машиной возвратился сюда. Но затем эта пустота отпускала его, и, вскипятив и выпив очередной котелок воды, натопленной из снега, он снова лез под машину.

Почему-то вдруг впервые за прошедшие сутки захотелось есть. Но это уже не был тот сосущий голод, который изматывал его все это время. Сейчас до рези в желудке захотелось умять кусок черного хлеба, посыпанного крупной солью, запить это ключевой водой, а потом, обжигая пальцы, чистить отварную картошку в «мундире», макать ее в солонку, медленно и чинно есть, запивая домашней простоквашей.

Разбрасывая снопы искр, жарко запылал костер. От жары ноющей болью начало отходить обмороженное лицо, но Колька уже не обращал на это внимания: надо было разогреть двигатель, и он ведро за ведром грел воду и масло. Для успокоения совести он прокрутил ручкой коленчатый вал, нырнул в остуженную морозом кабину. Включил зажигание, нажал на стартер.

Мотор тяжело заныл, словно сбрасывая с себя непомерно тяжелый груз. Будто живое существо, проснувшееся от долгой спячки, вздрогнул ЗИЛ.

Сжав зубы, Колька зажмурился, отпустил тормоз и медленно, очень медленно, выжал сцепление…

XII