Отвага (сборник)

Я очень отчетливо представил себе нашу большую опустевшую квартиру в Энске, стеллажи с книгами… Теперь там предпереездная суета и беспорядок. Отец один — сидит за столом и пишет мне письмо. Вечер, горит только настольная лампа, и, может быть, тихо играет по радио музыка. С тех пор, как не стало мамы и Володи, отец слушает только спокойную и печальную музыку.

«…Пришлось прервать письмо — неожиданно зашла Александрина, спросила, не сообщил ли ты свой адрес, так как, по ее словам, ты должен был сообщить ей адрес для дальнейшей передачи Борису Ивакину. Я сказал, что письма от тебя еще не было, задержка связана, видимо, с устройством на новом месте и дальностью расстояния, но что твой адрес я установил другим путем и могу ей дать…»

Рина… Пришла сама. Ах, если бы отец написал, как она выглядела, какие у нее были глаза, какое настроение, какой голос, какие — точно! — слова она говорила, сколько минут пробыла, я мог бы тогда многое понять, я, наверное, смог бы понять главное: чем вызван этот визит — кому нужен мои адрес, — ей самой или только чтобы переслать Ивакину?

«…Я думаю, что ты не обидишься на меня за то, что я дал Александрине твой адрес. Вероятно, она тебе тоже напишет».

И все?

«Пиши, как идут твои дела, как началась служба (разумеется — в пределах допустимого). Каждая твоя весточка очень дорога для меня. Адресуй: Москва… Гостиница ЦДСА».

Конечно, письма — это прекрасно! Но если бы они не бередили старых ран и не питали память, выражаясь фигурально — не подбрасывали дров в затухающую топку воспоминаний!

Я открыл тумбочку, положил туда отцовское письмо и поднялся с твердым намерением взять себя в руки. Было еще полдня занятий.

Когда я вышел, очень редкие снежинки падали с неба и таяли, не коснувшись земли. Черно и угрюмо стояла вокруг тайга. Где-то шумела машина.

Мне кажется, что каждый ракетчик-зенитчик наверняка помнит свое первое боевое дежурство, как помнят день присяги. Но нам немножко подпортила дело погода.

Когда дивизион, как по случаю праздника, выстроился на плацу перед штабом, снег валил по-январски, да с ветерком, хотя был только конец сентября. Зачитали список боевого расчета и приказ: вступить на боевое дежурство по охране воздушного пространства нашей. Родины — Союза Советских Социалистических Республик. На правом фланге холодный снежный ветер развевал Боевое Знамя части, и когда подполковник Мельников кончил читать приказ, прибывший вместе с начальством духовой оркестр сыграл Государственный гимн СССР.

Ничего необычного за время боевого дежурства у нас не произошло. Работали мы как положено, задачу свою выполнили, дежурство сдали и теперь ждали подведения итогов. В дивизионе началась обычная боевая учеба. Мы проводили совместные со станциями тренировки, изучали технику, отрабатывали взаимозаменяемость. Но вот что интересно: я стал замечать, что так же, как на боевом дежурстве, мои ребята все время как будто к чему-то прислушиваются и вроде бы чего-то ждут, все время незаметно косятся на динамики громкоговорящей связи. А потом наоборот — мне стало казаться, что некоторые солдаты, особенно из молодых, испытывают некое разочарование в службе, в занятиях. И я все чаще и чаще спрашивал себя: не притупляет ли такая будничная однообразная повседневность нашу бдительность? Сначала мы все чувствовали повышенную собранность и приподнятость, мы как бы находились на старте и ждали только выстрела судьи, чтобы рвануться вперед. Выстрела же все не было и не было. Я, конечно, делал все, чтобы мои ребята не расслаблялись. Но ведь стартовый взвод — это не весь ракетный комплекс, который и силен-то, собственно, тем, что по боевой тревоге в нем действуют все одновременно и что каждое движение каждого специалиста в расчете станции или на стартовой позиции подчинено одному — захватить, провести и как можно раньше поразить цель. Именно поэтому — чтобы мы не теряли формы — я молил начальство почаще даже в будничные дни поднимать нас по тревоге.

И «молитва» моя была услышана.