Отважное сердце

Но Александра всё ещё не отпускали. Правда, ему не мешали в своём отдельном русском стане принимать гонцов из Владимира и Новгорода и вообще управлять княжествами, ему подвластными. Ему не запрещали выезжать на соколиную охоту в окрестные степи, причём никто из татар в это время не надзирал за Александром. Кругом на десятки вёрст были только свои, русские, и все — на лихих конях.

И вот однажды, когда выехали на соколиную охоту, Григорий Настасьин стал умолять Невского бежать из Орды.

— Александр Ярославич! — взмолился он и голосом и взором, полным слёз. — Погубят они тебя здесь! Беги! Коней у нас много. Кони — сильные. Пока татары хватятся нас, а мы уж далеко будем. Ведь тебя же и народ весь заждался! Бежать надо, Александр Ярославич, бежать!…

— Замолчи! — пылая гневом, закричал на него Александр и резко остановил коня. (Остановил и Настасьин. Они были вдвоём с князем: свита ехала в отдалении.) — И никогда не смей оскорблять и гневать меня такими речами, — продолжал Невский. — Чтобы я бежал? Да они и преследовать меня не станут, татары! Они только этого и ждут. Ещё след коня моего не остынет, а уж триста тысяч этих дьяволов снова начнут резню на Владимирщине… Нет, наводить поганых на землю русскую, на народ свой, не стану… Да что я с тобой говорю про это! — всё ещё гневно воскликнул князь. — Не твоего ума дело! Знай своё. Ты — врач, ну и врачуй!

Но юношу не запугал гнев князя.

Настасьин обуреваем был страшными подозрениями: он, как врач, стал замечать в лице Александра Ярославича признаки, по которым определил, что татары медленно отравляют его.

— Прости, государь! — возразил Настасьин. — Потому и осмелился заговорить с тобой, что ведь врач я… Знал заранее, что огневаешься, но я должен сказать тебе.

Невский пристально глянул на своего лейб-медика,[15] на друга души своей:

— Что худого случилось? Говори!

— Помнишь, государь, — начал Настасьин, — как-то я сказал тебе, что у тебя под глазами опух стал делаться?

— Помню, помню… Так ведь и прошло всё: попил твоих травок каких-то, и как рукой сняло. Должно быть, поясницу простудил на ветру: эти кибитки ихние проклятые…

— Нет, государь, то не простуда была: яд они начали подсыпать тебе в пищу…

Александр Ярославич вздрогнул. Нахмурился. А затем сказал спокойно и презрительно:

— Весьма возможно. Это у них, у татар, в ходу. Ведь знаешь сам: родителя моего покойного зельем опоили в Большой Орде. Теперь за меня принялись… А ведь и как тут убережёшься? Кумысничать-то с ними то и дело приходится, — продолжал Александр. — То у князя Егу, то у князя Чухурху у того, у другого: без этого в Орде русскому князю нельзя и дня прожить.

— Эх, Александр Ярославич… — удручённым голосом произнёс Настасьин.

Оба задумались.

— Ну, а что делать будем, Григорий? — спросил Невский.

— Государь, ты должен дать обещание, — умоляюще произнёс Настасьин, что ежедневно, и утром и на ночь, будешь принимать из моих рук противоядие. Оно, — пояснил Григорий, — способно уничтожить многие яды!

Затем условились, что если Александра Ярославича позовут на пир к кому-либо из татарских вельмож и придётся поехать к ним, то чтобы всякий раз перед выездом князь принимал из рук своего врача чёрный предохранительный порошок и выпивал болтушку из сырого яичного белка.

С тех пор такой обычай и утвердился между ними.

— А похоже, друг Настасьин, что ты угольком меня угощаешь, благосклонно сказал однажды Невский, рассматривая разболтанный в кубке чёрный порошок.

И это почему-то вдруг разобидело юношу.

— Государь, — отвечал он важно и гордо, — уж в моём-то деле дозволь мне…

Он не договорил.

Невский рассмеялся.

— Полно, полно, Гриша! — сказал он ему, ласково кладя руку на плечо. — Я тобою, лекарем моим, свыше всякой меры доволен. Ты воистину у меня Гиппократ![16]

Однако в какой мере доволен был своим врачом Александр, в той же мере злился и гневался на своего медика Берке. Личным врачом хана Берке был старик из племени тангутов. О нём ходили легенды. Рассказывали, что старик знает целебные и ядовитые свойства всех трав и минералов. Говорили, что ещё сам Чингисхан некогда, после победы над тангутами, отнял этого лейб-медика у тангутского царя и за это отказался от всякой другой дани с побеждённых. Потом от Чингисхана этот придворный лекарь перешёл по наследству к любимому внуку Чингиса — к Батыю. А уж после кончины Батыя к Берке. Берке не расставался даже и в походах со своим лейб-медиком. Но ценил он в нём вовсе не лекаря, а… отравителя…

Когда Берке хотел, не прибегая к явному убийству, убрать опасного врага или кого-либо из знатных, кто подвергся ханской опале, он отдавал тайное повеление старому тангуту, и ханский приговор совершался.

У этого тангута были яды, которыми он мог умертвить свою жертву на любой день — и через неделю, и через две, и даже через полгода: как только повелит хан.

И вот впервые старый отравитель обманул доверие Берке — впервые замедленная отрава не действовала на того, над кем прозвучал тайный приговор хана.

Наедине, в спальном шатре своём, разъярённый Берке схватил лекаря за его длинную острую бородёнку и рванул её.