Отважный юноша на летящей трапеции (сборник)

— А я — армянин, — сказал я. — Я был знаком с ассирийскими ребятами в своем родном городе — Джозефом Саркисом, Нито Элией, Тони Салехом. Ты кого-нибудь из них знаешь?

— Джозеф Саркис. Я его знаю, — ответил Бадал. — Остальных — нет. Пять лет назад мы жили в Нью-Йорке, потом переехали на запад, в Тарлок, теперь — сюда, в Сан-Франциско.

— Нито Элия, — продолжал я, — капитан Армии Спасения. (Пусть никто не заподозрит, будто я что-то выдумываю или пытаюсь развеселить вас.) — Тони Салех погиб восемь лет назад. Он ехал верхом на лошади, а она сбросила его и понеслась. Тони не смог выпутать ногу из стремени. Лошадь скакала с полчаса, потом остановилась, Тони нашли уже мертвым. Ему было четырнадцать. Я учился с ним в школе. Тони был очень способный, хорошо знал арифметику.

Мы заговорили об ассирийском языке, об армянском языке, о старой родине и о том, как там живется. Меня стригли за пятнадцать центов, и я делал все возможное, чтобы заодно чему-то научиться, познать новую истину, новое видение чуда жизни и человеческого достоинства. (У человека большое достоинство, не думайте, что он его лишен.)

— Я не умею читать по-ассирийски, — сказал Теодор. — Я родился на старой родине, но хочу ее забыть.

Голос его звучал устало — не физически, но духовно.

— Почему? — спросил я. — Почему ты хочешь ее забыть?

— Ну, — усмехнулся он, — просто потому, что там все погибло.

Я повторяю его слова в точности, ничего не прибавляя от себя.

— Когда-то мы были великим народом, — продолжал он. — Но это было вчера, позавчера. Теперь мы — глава в древней истории. У нас была великая цивилизация. Ею восхищаются до сих пор. А теперь я в Америке, учусь ремеслу парикмахера. Мы себя изжили как народ, нам каюк. Зачем же учить язык? Писателей у нас нет, новостей нет, хотя кое-что все-таки есть. Время от времени англичане науськивают на нас арабов, и те устраивают резню. Это старая история, мы все о ней знаем. К тому же новости доходят до нас и так — через «Ассошиейтед пресс».

Мне, армянину, было больно слышать подобное. Мне всегда было горько, когда мой народ истребляли. Я никогда не слышал, чтобы ассириец обсуждал такие вещи по-английски. Я проникся огромной любовью к этому парню. Не поймите меня превратно. В наши дни все так и норовят заподозрить тебя в гомосексуализме, если ты говоришь, что симпатизируешь другому мужчине. Теперь же мне симпатичны все люди, даже враги Армении, которых я тактично не упоминаю. Всем и так известно, кто они. У меня ничего против них нет, потому что я думаю о них, как об одном человеке, проживающем одну, отдельно взятую жизнь, а я знаю, уверен, что сам по себе не способен на чудовищные деяния, творимые толпами. Я ненавижу только толпы.

— Да, — сказал я. — У нас то же самое. Мы тоже древний народ. У нас еще сохранилась своя Церковь. Есть, правда, несколько писателей — Агаронян, Исаакаян и еще кое-кто, а так все то же самое.

— Да, — подтвердил парикмахер. — Я знаю. Мы занимались не тем, чем надо, — простыми вещами — искали мира и покоя для своих семей. Не увлекались машинами, завоеваниями, милитаризмом. Не увлекались дипломатией и обманом, не изобретали пулемет и ядовитые газы. Разочаровываться нет смысла. Думаю, был и у нас звездный час.

— Мы живем надеждой, — сказал я. — Нет такого армянина, который и теперь не мечтал бы о независимой Армении.

— Мечтал? — спросил Бадал. — Вот видишь… Ассирийцы и мечтать уже не могут. А ты знаешь, сколько нас осталось на всем свете?

— Миллиона два или три, — предположил я.

— Семьдесят тысяч. На всем белом свете осталось семьдесят тысяч ассирийцев, и арабы продолжают нас вырезать. Семьдесят человек наших было убито месяц назад во время небольшого восстания. В газете была маленькая заметка. Еще семидесяти наших не стало. Так нас скоро совсем сведут на нет. Мой брат женат на американке, и у них есть сын. Надежды не осталось. Мы пытаемся забыть Ассирию. Правда, мой отец все еще читает газету, которая приходит из Нью-Йорка, но он пожилой. Его скоро не станет.

Потом его голос изменился, и он заговорил как парикмахер, а не как ассириец:

— На макушке достаточно? — спросил он.

Продолжать разговор было бессмысленно. Я сказал молодому ассирийцу «пока» и вышел из парикмахерской. Прошагал по городу четыре мили по пути к своей комнате на Карл-стрит, и все это время я раздумывал об Ассирии и ассирийце, Теодоре Бадале, что учится на парикмахера, о печали в его голосе, его безысходном настроении. Это было несколько месяцев назад, в августе, но с тех пор я часто думаю об Ассирии и хочу поведать про Теодора Бадала, сына древнего народа, юного и энергичного, но потерявшего надежду. Семьдесят тысяч ассирийцев, всего семьдесят тысяч уцелело из этого великого народа: все остальные умолкли в забвении и смерти, под развалинами величия, — а молодой человек в Америке учится на парикмахера и горько оплакивает свою историю.

Почему я не сочиняю сюжеты красивых любовных историй, из которых получилось бы кино? Почему я не пошлю столь незначительные и скучные темы куда подальше? Почему я не пытаюсь угождать американской читательской публике?

Потому что армянин. Но и Майкл Арлен — армянин, и он угождает публике. Я восхищаюсь им и считаю, что он отточил свой стиль до совершенства, но я не хочу писать о тех, про кого нравится писать ему. Начнем с того, что все персонажи у него неживые. А теперь посмотрите на Айову, на японца, на ассирийца Теодора Бадала. Может, физически они, как Айова, катятся к смерти или духовно, как Бадал, стремятся к погибели, но они сотканы из материи, которая вечна в человеке и потому привлекает меня. Таких людей, как они, вы не найдете в залитых светом местах среди отпускающих остроумные шуточки про секс или — между прочим — про искусство. Нет, они там, где я их и нашел, и останутся там навсегда. Они — род человеческий, частица человечества, частица Ассирии, Англии, частица, которую не уничтожить, не вырезать, не погубить ни землетрясением, ни войной, ни голодом, ни безумием — ничем.

Этот рассказ — посвящение Айове, Японии, Ассирии, Армении, роду человеческому, где бы он ни жил, человеческому достоинству и братству живых существ. Я не жду, что «Парамаунт Пикчерс» снимет кино по этому рассказу. Я думаю о семидесяти тысячах ассирийцев, о каждом живущем в отдельности, о великом народе. Я думаю о Теодоре Бадале, который и сам — семьдесят тысяч ассирийцев и семьдесят миллионов ассирийцев, он сам — Ассирия, он — человек, стоящий в цирюльне Сан-Франциско в 1933 году, сам по-прежнему является целым народом.