Отверженная невеста

Как и предсказывал граф, состояние Лизы после отъезда Бориса Белозерского заметно ухудшилось. Рано наступившая осень привела с собой ночные заморозки, утренний воздух стал резким, колючим, вечера длинными и сырыми… Девушка начала таять на глазах. С первым снегом семейство перебралось в Москву, в дом на Лубянке. Несмотря на возражения супруги, Федор Васильевич созвал докторов для консилиума. Все в один голос отметили быстротечность чахотки и дали неутешительный прогноз — Лиза не доживет до весны.

В последних числах февраля, когда девушка уже не могла самостоятельно подняться с постели, она написала Борису в Гатчину:

«Милый мой, родной! Прости, что скрыла свой недуг! Я обманывала не столько тебя, сколько себя, мне не хотелось думать о смерти, не верилось в нее. Теперь я знаю твердо, что не доживу до весны, поэтому освобождаю тебя от старой детской клятвы! Живи и люби свободно на радость мне!»

— Когда Борис приедет в Москву, примите его, как сына, — наказывала она отцу, — другого мужа я не желала бы иметь…

В ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта девушка стала задыхаться. Альбини предрек близкий конец и дал Лизе несколько капель опиума на кусочке сахара. Девушке стало легче, и к ней позвали православного священника. Она исповедалась, причастилась и соборовалась.

— Папа, — обратилась она к отцу, который не отходил от ее постели дни и ночи, — во время болезни я часто бывала нетерпелива и несдержанна. Прошу всех меня простить, особенно Наталью. Напишите ей, что мне трудно было говорить громко: она меня почти не слышала и могла счесть это за издевку… — Потом, взяв руку отца и крепко прижавшись к ней щекой, продолжала: — Когда меня не станет, разделите мое приданое поровну между сестрами. — Помолчав и отдышавшись, спросила: — А госпожа Тончи уже вернулась?

Умирающая поручила жене художника продать все свои наряды и с нетерпением ожидала денег, чтобы самой раздать их своим горничным.

— Андрюшенька, подойди ко мне! — обратилась она к брату. Мальчик дежурил у кровати Лизы вместе с отцом. — Вот тебе мои часики и цепочка, возьми их и не забывай сестру Лизу…

Эти чудо-часики, игравшие мелодию из «Волшебной флейты», граф купил для своего ангельчика в семнадцатом году в швейцарском Базеле, по дороге из Карлсбада в Париж. Для девочки они были главным предметом гордости. Ни у старших сестер, ни у кого из подруг ничего подобного не было.

Андрей принял из дрожащей, горячей Лизиной руки нагревшиеся, будто живые часы и вдруг, только сейчас осознав своим детским умом всю глубину трагедии, разыгравшейся в их доме, не выдержал и зарыдал. Граф притянул к себе сына, крепко обнял его, но слов утешения не нашел, он и сам едва сдерживал рыдания.

Тут явилась графиня в сопровождении мадам Турнье.

— Мальчику давно пора спать! — первым делом высказала она мужу. — Третий час ночи!

— И правда, папенька, ступайте с Андрюшей, ложитесь спать, — поддержала мать Лиза, — мне уже гораздо лучше… — В подтверждение этих слов она приподнялась на постели, взяла с тумбочки ночной чепчик и надела его на свои растрепавшиеся светлые волосы. — Я, кажется, тоже засну. А когда проснусь, вам тотчас доложат.

Граф, утерев платком слезы, поцеловал дочь, взял за руку плачущего Андрея, и они удалились.

— Девочка моя, — ласково и проникновенно заговорила с Лизой графиня, — ты теперь находишься на пороге Вечности и должна сделать важнейший для христианки выбор…

— Опять вы, маменька, за свое, — тихим, измученным голосом произнесла Лиза. Ее осунувшееся лицо как будто ушло в тень.

— Разве я могу спокойно смотреть, как дочь умирает в ложной вере! — Екатерина Петровна энергично вытерла платком глаза. — С содроганием сердца я буду помнить, что адский пламень пожирает твою чистую душу, дитя мое, а слуги люциферовы хлещут ее страшными кнутами и окунают в чан со смрадными испражнениями грешников…

— Знаете, что я подумала? — перебила ее Лиза. — Вы сейчас так ярко расписываете ад, а в детстве никогда не рассказывали мне сказок, никаких, ни веселых, ни страшных. Если бы не Софьюшка, я бы вовсе была лишена этого удовольствия…

— Прости меня, девочка моя! — Графиня встала перед дочерью на колени. — Я не всегда была добра к тебе, каюсь. Зато там, в райских кущах, ты не раз помянешь меня добрым словом…