Отверженная невеста

Глеб замолчал, почувствовав вдруг, что девушка его не слушает, а думает о своем. Каталина в этот вечер была необычайно рассеянна.

— Знаешь, я ведь хорошо помню, как мой отец с твоим родителем собирались на маскарад к императрице Марии Федоровне, — без всякой связи с услышанным только что рассказом произнесла она. — Я капризничала, закатила им сцену, потому что тоже хотела попасть на бал. Но стоило мне увидеть их костюмы, эти страшные, такие зловещие маски римских божеств, мне сразу расхотелось веселиться, и я убежала в комнату Бориса. Он в это время сочинял стихи и растерялся, когда я ворвалась, даже заикаться начал. А знаешь почему?

— Потому что стихи он писал в большой тайне и для другой девочки, — снисходительно заметил Глеб. — Они предназначались Лизе Ростопчиной. Брат был в нее влюблен.

— Мне он тоже посвятил несколько стихов, — уязвленным тоном сообщила Каталина. — Я решила поэтому, что и на этот раз стихи пишутся для меня, и умоляла его прочесть их. Борис долго сопротивлялся, но наконец сдался, предупредив: «Только они не готовы!» Он начал декламировать, и стоило мне услышать строчку про «белокурые локоны», я сразу поняла, что героиня этих стансов — другая девочка. Я разрыдалась и убежала в свою комнату. Проплакала всю ночь, так что потом проспала весь день. Не слышала, как вернулись из Павловска наши отцы. А когда я проснулась, мне сказали, что Белозерские уехали в Москву. Больше я никогда не видела Бориса, — с грустью добавила она.

— Мой отец большой любитель погостить у кого-нибудь и пожить за чужой счет, — фыркнул Глеб. — Его внезапный отъезд говорит о том, что случилось нечто из ряда вон.

— Скажи, а твой брат сейчас помолвлен с той девушкой? — спросила Каталина, открывая свой шелковый ридикюль и роясь в нем без всякой надобности.

— С какой девушкой? — не сразу понял Глеб. — А-а, ты Лизу Ростопчину имеешь в виду! Нет, Лиза умерла шесть лет назад от чахотки…

— Пресвятая Дева Мария! — перекрестилась певица. — Как, должно быть, он горевал!

— Борис написал мне только через год после ее смерти. Какое-то время он не брал в руки пера, не сочинял стихов и даже писем не писал. Он был в отчаянии и думал о самоубийстве…

Девушка больше не проронила ни слова. Забытый ридикюль соскользнул с ее колен на пол кареты, а она не замечала этого, погрузившись в свои невеселые думы. Глеб не заговаривал с нею, предпочитая рассматривать в окне город, в котором никогда прежде не бывал. «Отец ведь всегда брал в путешествия только Бориса. Завидовал ли я в детстве брату? — впервые спросил себя доктор. — Завидую ли я Борису в данную минуту? Ведь в него, кажется, до сих пор влюблена самая красивая девушка из тех, кого мне доводилось встречать. Меня же она принимает за компаньонку, которой можно доверить свои маленькие сердечные тайны. И все же… Я не завидую ему!»

Карета въехала, между тем на Невский и двигалась теперь медленно, теснимая другими экипажами, заполонившими проспект в этот вечерний час. Тротуары также переполняла праздногуляющая толпа, в которой уже почти не осталось людей, спешащих по делу. Последние лучи садящегося солнца, соскользнувшие со стен домов под ноги прохожим, угасали, словно растертые в пыль тысячами подошв и каблуков. Лицо девушки, откинувшейся в темный угол кареты, больше не румянил закат, и оно вновь сделалось бледным. Каталина, даже печальная и подавленная, была настолько очаровательна, что любой мужчина с живым сердцем пленился бы ее красотой. Но Глеб, однажды испытав жалость к этой живой игрушке отцовского расчета, уже не мог почувствовать к девушке ничего иного. Он думал: «Жалость и любовь — эти две птицы не садятся на одну ветку! И какой смысл человеку, который, возможно, окончит свои дни в тюрьме, влюбляться в женщину, которую ждет та же участь?!»