Отверженная невеста

— Странный способ мщения, вы не находите? — возразил ему Чернышев. — Взял и вписал его в протоколы заседаний тайного общества. В чем смысл подобной мести?

— А вы что думаете по этому поводу? — обратился Бенкендорф к Сергееву.

— Рыкалов с самого начала не верил в наш успех и твердил, что рано или поздно нас всех закуют в кандалы. Поэтому, хорошо зная Рыкалова, могу определенно сказать, что он готовил ту же участь своему другу, которому к тому же всегда завидовал и… — Старик не договорил, согнувшись пополам от жестокого приступа нутряного кашля.

Евгений готов был обнять и расцеловать отставного майора, однако Чернышев, по обыкновению, подоспел со своей ложкой дегтя.

— Я не верю! — воскликнул он. — Ни одному слову не верю! Сергеев выгораживает соратника, играет в благородство, хочет, чтобы тот вышел чистеньким из воды! Ничего не выйдет у вас, господа революционеры!

— Эх, ваше превосходительство, — сипло прошептал отставной майор, едва отдышавшись. — Я человек простой, прямой. От своей вины никогда не отпирался, но невинного человека оговаривать ради вашего удовольствия не стану. Это грех большой, а мне помирать скоро.

Чернышев раздраженно приказал вывести обоих. В коридоре, пока надзиратели отпирали и запирали ворота, ведущие в казематы, Шувалов, оказавшись бок о бок с майором, шепотом произнес:

— Спасибо вам! Я никогда этого не забуду!

— Надеюсь, в Сибирь вас теперь не упекут, — шепнул в ответ тот и тускло улыбнулся: — А мне-то все равно, где бы ни помирать.

— Я буду за вас молиться!

— Прекратить разговоры! — рявкнул один из надзирателей.

— Молитесь тогда за раба божьего Константина, — не обращая внимания на свирепого надзирателя, попросил Сергеев.

— Буду! Непременно буду! — горячо пообещал Шувалов.

— Прекратить! — снова зарычал надзиратель и ударил Евгения прикладом ружья в спину.

На другой день его неожиданно повели на свидание с матерью. С первого взгляда он не узнал пожилую даму в черном платье и серой накидке, стоявшую по другую сторону барьера, и только присмотревшись, содрогнулся. Это была графиня Прасковья Игнатьевна, но как же она постарела! Ей только что минуло шестьдесят, однако до самого последнего времени стройная, прямая, энергичная женщина выглядела много моложе своих лет. Даже ее лицо избежало увядания, кожа оставалась тонкой и белой, черты не обрюзгли, не оплыли, в медово-карих глазах временами вспыхивали молодые искры. Теперь они погасли, их словно засыпало пеплом. Графиня высохла, ее лицо и шея покрылись морщинами, под глазами набрякли красноватые слезные мешки. И только прямая спина осталась прежней, не согнулась и не поникла. Бросившись в объятья сына, Прасковья Игнатьевна срывающимся голосом проговорила:

— Наш добрый Бенкендорф разрешил нам увидеться.

— Он принял вас, маменька?

— Еще на прошлой неделе. Был со мной весьма обходителен, говорил, что бывал у нас в доме… А когда? Я что-то не припомню? — Слегка отстранившись, она подняла глаза, жадно обводя взглядом лицо сына, и Евгений снова ужаснулся тем скорым и беспощадным переменам, которые произошли с матерью за столь краткое время. Старость, так долго и безуспешно осаждавшая эту неприступную крепость, теперь мстила женщине, одолев ее, наконец, уничтожая былую красоту, силу, здоровье.

— Вы были тогда больны. — Евгений не выпускал из своих рук материнской ладони и непрерывно ее гладил. — Я принял его сам и помог ему в одном деле.

— Он сказал, что, по всей видимости, тебя оклеветали.

— Так оно и есть… Вы должны мне верить, маменька!

— Я верю, верю тебе, голубчик, — ласково ответила она.

Никогда еще мать и сын не были настолько близки, как в этот миг, в сырой и темной комнате для свиданий, под тягостным присмотром надзирателя.

— Еще он сказал, — продолжала графиня, — что по окончании следствия тебя ждет либо оправдательный аттестат, либо самое формальное, легкое наказание. Я молюсь денно и нощно, чтобы его слова сбылись. Я видела здесь столько горя! — Ее голос задрожал и сорвался. — Столько несчастных матерей, жен, сестер приходят сюда, и все напрасно ждут, напрасно надеются…

Она закрыла лицо исхудавшими пальцами, из-под них брызнули слезы. Евгений не мог припомнить, чтобы Прасковья Игнатьевна когда-нибудь плакала при нем. Он опустился перед матерью на колени:

— Все наши мучения скоро закончатся, маменька, верьте… Не плачьте больше, я не могу этого видеть.

Все закончилось в июле, после того как были вынесены приговоры бунтовщикам. Из двадцати человек, приговоренных к смертной казни, государь лично отобрал пятерых и милостиво заменил четвертование повешением. Великий князь Михаил и Бенкендорф уговаривали его вовсе отменить казнь, в то время как Чернышев, Левашов и Голенищев-Кутузов просили расширить список казнимых, дабы молодой царь, восходя на престол, явил стране свою силу и мощь. Николай Павлович выбрал золотую середину.