Отверженная невеста

Вилимка, или, как его более почтительно именовала дворня, Вилим, ничуть не обидевшись, загадочно усмехнулся. Он и в самом деле был чрезвычайно высокого мнения о своем уме. Прежний тщедушный бойкий мальчуган, с самого раннего детства состоявший при барине, выровнялся к двадцати семи годам в статного, заметного молодца, успевшего всадить немало заноз в неискушенные сердца сельских девушек. Деревенским неотесанным кавалерам далеко было до находчивого, грамотного камердинера, умевшего к месту ввернуть ученое словцо или сделать своей пассии комплимент.

…Возможно, граф и не нашел бы способа обмануть власти и просидел бы еще семь лет в своем поместье, опускаясь понемногу, дичая и вяло споря с матерью, если бы не помог случай.

В один из жарких летних дней тысяча восемьсот тридцатого года в гости к Шуваловым без приглашения и предупреждения заявился помещик Кашевин Арсений Петрович. Сосед Евгения был известен всей округе не только как «ученый», скрещивающий мужиков и баб с целью выведения особой породы, но и как весельчак, гуляка и во всех отношениях приятный человек. К Шувалову он приехал слегка навеселе.

— Принимай гостя, соседушка! — крикнул Кашевин с крыльца, поворачиваясь то одним, то другим боком к слуге, который, подбежав, отряхивал его от дорожной пыли. — Рад мне или не рад, а я уж все равно тут! Приехал выпить с тобой мировую на брудершафт, раз уж ты сам ко мне никак не соберешься!

— Разве мы с вами ссорились? — недоуменно произнес вышедший навстречу гостю Евгений.

— Не поссорились, так еще поссоримся! — захохотал тот. — Ты своим крестьянам привилегии даришь, а я своих подлецов деру почем зря. А впрочем, поцелуемся!

И он заключил оторопевшего хозяина в объятья. Евгений не мог опомниться от изумления. Он представлял себе Кашевина старым, спившимся самодуром, желчным и полусумасшедшим, а перед ним стоял красавец, кровь с молоком, крепкий, кудрявый, и никак не старше его самого. Выбежавшая Прасковья Игнатьевна душевно обрадовалась визиту соседа. Она, как все хорошие хозяйки, тосковала, не имея возможности принять и попотчевать гостей. Теперь ее недовольство было удовлетворено. Вмиг весь дом поднялся по тревоге, из кладовых в кухню и обратно забегали перепуганные девки, на скотном дворе послышался визг поросенка и гогот встревоженных гусей, среди которых повар выбирал себе жертву. В столовой тотчас был накрыт столик с закусками, и стройные ряды наливок и водок готовились выдержать самую серьезную атаку. Остановившись у стола, Кашевин лихо опрокидывал рюмку за рюмкой, не очень пьянея, закусывал то рыжиком, то груздочком, то пирожком, хохотал, хвалил раскрасневшуюся хозяйку и самым дружеским манером болтал с хозяином, которого вынудил-таки выпить на брудершафт.

— А ты правильно делаешь, что ни к кому из наших не ездишь! — Кашевин в два счета расправился с подоспевшей горячей кулебякой и продолжил: — Все они подлецы преестественные. Ты ни с кем не водись, водись только со мной. Я, брат, человек простой, у меня без этих подлостей, ни-ни! Выпьем еще, ей-богу! Вот скажи, за что я тебя так сразу полюбил?! Как брата родного!

Своим чередом появились горячие закуски. Евгений с гостем уселись за обеденный стол. Прасковья Игнатьевна составила им компанию очень ненадолго и вернулась на кухню, присмотреть, чтобы повар не пережарил поросенка. Кашевин, сыпавший в ее присутствии губернскими сплетнями и новостями, тут же сменил тему:

— А знаешь, брат, почему я к тебе приехал, хоть ты меня и не звал и презираешь, наверное? Ты гордый, о, ты очень гордый, я это вижу, я людей, брат, вижу насквозь… А приехал я потому, что давно тебе свое уважение выказать хочу! Ты лучше их всех, наших сплетников уездных. Воры они, пьяницы и подлецы преестеств… Пардон, я это уж, кажется, говорил! И я не лучше их, брат! Я, может, даже хуже!

Кашевин выпил две рюмки крепчайшей кизлярки подряд, и на него напал стих самобичевания. Со слезами на глазах, размякнув, он каялся: