Отверженные

Она была обута в грубые мужские башмаки, запачканные грязью, забрызгавшей ее до самых лодыжек, покрасневших от холода, и куталась в старый дырявый плащ, которого Мариус еще час тому назад на ней не видел, она, очевидно, оставила его тогда за дверью, чтобы внушить к себе больше сострадания, а потом, должно быть, снова накинула. Она вошла, хлопнула дверью, остановилась, чтобы перевести дух, потому что совсем запыхалась, и только после этого торжествующе и радостно крикнула:

- Идет!

Отец поднял глаза, мать подняла голову, а сестра не шелохнулась.

- Кто идет? - спросил отец.

- Тот господин.

- Филантроп?

- Да.

- Из церкви святого Иакова?

- Да.

- Тот самый старик?

- Да.

- И он придет?

- Сейчас. Следом за мной.

- Ты уверена?

- Уверена.

- В самом деле придет?

- Едет в наемной карете.

- В карете! Да это настоящий Ротшильд!.

Отец встал.

- Почему ты так уверена? Если он едет в карете, то почему же ты очутилась здесь раньше? Дала ты ему по крайней мере адрес? Сказала, что наша дверь в самом конце коридора, направо, последняя? Только бы он не перепутал! Значит, ты его застала в церкви? Прочел он мoe письмо? Что он тебе сказал?

- Та -та -та! Не надо пороть горячку, старина, - ответила дочка. - Слушай: вхожу я в церковь; благодетель на своем обычном месте; отвешиваю реверанс и подаю письмо; он читает и спрашивает: "Где вы живете, дитя мое?" "Я провожу вас, сударь", - говорю я. А он: "Нет, дайте ваш адрес, моя дочь должна кое-что купить, я найму карету и приеду одновременно с вами". Я даю ему адрес. Когда я назвала дом, он словно бы удивился и как будто поколебался, а потом сказал: "Все равно я приеду". Служба кончилась, я видела, как они с дочкой вышли из церкви, видела, как сели в фиакр, и я, конечно не забыла сказать, что наша дверь последняя, в конце коридора, направо.

- Откуда же ты взяла, что он приедет?

- Я сию минуточку видела фиакр, он свернул с Малой Банкирской улицы. Вот я и пустилась бегом.

- А кто тебе сказал, что это тот самый фиакр?

- Да ведь я же заметила номер!

- Ну-ка, скажи, какой?

- Четыреста сорок.

- Так. Ты, девка, не дура.

Девушка дерзко взглянула на отца и, показав на свои башмаки, проговорила:

- Может быть, и не дура, но только я не надену больше этих дырявых башмаков, очень они мне нужны, - во-первых, в них простудиться можно, а потом грязища надоела. До чего противно слышать, как эти размокшие подошвы чавкают всю дорогу: чав, чав, чав! Уж лучше буду босиком ходить.

- Верно, - ответил отец кротким голосом, в противоположность грубому тону дочки, -но ведь тебя иначе не пустят в церковь. Бедняки обязаны иметь обувь. К господу богу вход босиком воспрещен, -добавил он желчно. Затем, возвращаясь к занимавшему его предмету, спросил: -Так ты уверена, вполне уверена, что он придет, а?

- За мной по пятам едет, - сказала она.

Старик выпрямился. Лицо его словно озарилось сиянием.

- Слышишь, жена? - крикнул он. - Наш филантроп сейчас будет тут. Гаси огонь.

Мать, опешив, не двигалась с места.

Отец с ловкостью фокусника схватил стоявший на камине кувшин с отбитым горлышком и плеснул воду на головни.

Затем, обращаясь к старшей дочери, приказал:

- Тащи-ка солому из стула!

Дочь не поняла.

Схватив стул, он ударом каблука выбил соломенное сиденье. Нога прошла насквозь.

- На дворе холодно? - спросил он у дочки, вытаскивая ногу из пробитого сиденья.

- Очень холодно. Снег валит.

Он обернулся к младшей дочери, сидевшей на кровати у окна, и заорал:

- Живо! Слезай с кровати, лентяйка! От тебя никогда проку нет! Выбивай стекло!

Девочка, дрожа, спрыгнула с кровати.

- Выбивай стекло! - повторил он.

Она застыла в изумлении.

- Слышишь, что тебе говорят? Выбей стекло! - снова крикнул отец.

Девочка с пугливой покорностью встала на цыпочки и кулаком ударила в окно. Стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки. - Хорошо, - сказал отец.

Он был сосредоточен и решителен. Быстрый взгляд его обежал все закоулки чердака.

Ни дать ни взять полководец, отдающий последние распоряжения перед битвой.

Мать, еще не произнесшая ни звука, встала и спросила таким тягучим и глухим голосом, будто слова застывали у нее в горле:

- Что это ты задумал, голубчик?

- Ложись в постель! - последовал ответ.

Тон, каким это было сказано, не допускал возражения. Жена повиновалась и грузно повалилась на кровать.

В углу послышался плач.

- Что там еще? - закричал отец.

Младшая дочь, не выходя из темного закутка, куда она забилась, показала окровавленный кулак. Она поранила руку, разбивая стекло; тихонько всхлипывая, она подошла к кровати матери.

Тут настал черед матери. Она вскочила с криком:

- Полюбуйся! А все твои глупости! Она из-за тебя порезалась.

- Тем лучше, это было мною предусмотрено, - сказал муж.

- То есть как тем лучше? -завопила женщина.

- Молчать! Я отменяю свободу слова, -объявил отец.

Оторвав от надетой на нем женской рубашки холщовый лоскут, он наспех обмотал им кровоточившую руку девочки.

Покончив с этим, он с удовлетворением посмотрел на свою изорванную рубашку.

- Рубашка тоже в порядке. Все выглядит как нельзя лучше.