Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

В 1815 году мадам Понмерси, женщина во всех отношениях прекрасная, образованная, редкая и достойная своего мужа, умерла, оставив ему ребенка. Этот ребенок был бы радостью полковника в его уединении, но дед повелительно потребовал своего внука к себе, объявив, что в случае отказа лишит его наследства. Отец согласился в интересах сына, а так как теперь уже не мог видеть своего мальчика, то пристрастился к цветам.

Он отказался от политики, не составлял заговоров, не старался произвести возмущения; мысли его были заняты невинными предметами, которыми он занимался, и великими событиями, в которых принимал участие раньше. Он проводил время, то надеясь вырастить какую-нибудь гвоздику, то вспоминая Аустерлиц.

Жильнорман не имел никаких сношений со своим зятем. Полковник был для него «бандитом», а сам он был для полковника «глупцом». Жильнорман никогда не говорил о Понмерси, только изредка он делал иронические намеки на его «баронство». Между ними было условлено, что полковник никогда не будет стараться видеться со своим сыном или говорить с ним; в противном случае дед мальчика выгонит и лишит наследства. Для Жильнорманов Понмерси был какой-то зачумленный. Они желали воспитать ребенка на свой лад.

Понмерси, может быть, не следовало бы принимать эти условия, но, дав свое согласие, он исполнял их, думая, что поступает хорошо и приносит в жертву только одного себя. Наследство старика Жильнормана было невелико, но зато наследство мадемуазель Жильнорман-старшей было очень значительно. Эта тетка, оставшаяся в девушках, была очень богата со стороны матери, и сын ее сестры был ее прямым наследником.

Мальчик, которого звали Мариусом, знал, что у него есть отец, — но и только. Никто никогда не говорил ему о нем. Но перешептывания, намеки и переглядывания в том обществе, куда водил его дед, мало-помалу проникли в ум мальчика, и у него явились кое-какие догадки. А так как он, в силу длительного воздействия окружавших его людей, вполне естественно воспринимал их мысли и взгляды, бывшие, так сказать, средой, которою он дышал, он постепенно привык думать о своем отце не иначе как со стыдом и стесненным сердцем.

В то время как мальчик рос, полковник раз в два или три месяца украдкой, как преступник, опасающийся, что его схватят, приезжал в Париж и шел в церковь Святого Сульпиция к тому часу, когда тетушка Жильнорман приводила Мариуса к обедне. Там, дрожа от страха, что тетка обернется, полковник, прячась за колонну и не смея дышать, смотрел на своего ребенка. Этот воин, лицо которого носило следы вражеской сабли, боялся старой девы.

Поездки полковника в Париж послужили причиной его дружбы с кюре, аббатом Мабеф.

Брат этого достойного священника был церковным старостой церкви Святого Сульпиция и не раз видал полковника, смотревшего на своего ребенка, видел рубец у него на щеке и крупные слезы на глазах. Этот ветеран, такой мужественный и в то же время плачущий, как женщина, поразил церковного старосту, и его лицо осталось у него в памяти.

Один раз он приехал в Вернон повидаться с братом и, встретившись на мосту с полковником Понмерси, узнал в нем незнакомца, которого видал в церкви. Он рассказал о нем брату, и оба они под каким-то предлогом отправились с визитом к полковнику. За этим визитом последовали другие. Полковник, вначале очень сдержанный, постепенно рассказал все, и таким образом кюре и староста узнали его историю, узнали, что он пожертвовал своим счастьем ради будущего ребенка. После этого кюре почувствовал глубокое уважение и нежность к полковнику, а тот, с своей стороны, полюбил кюре. Никто не сближается так легко, как старый священник и старый солдат, если оба они добрые и искренние люди. В сущности это одно и то же. Один посвящает себя земной отчизне, другой — небесной. Вот и вся разница.

Два раза в год, первого января и в день святого Георгия, Мариус присылал своему отцу чисто официальные письма, которые диктовала ему тетка и которые были, казалось, списаны с какого-нибудь письмовника. Это все, что допускал Жильнорман. Отец, с своей стороны, отвечал полными глубокой нежности посланиями, которые, впрочем, дед, не читая, преспокойно засовывал в карман.

III. Requiescant [68]