Ответный темперамент

Василиса не ответила. Потом, помолчав, сказала:

– Когда я прочитала Набокова в первый раз, то он меня, конечно, поразил. А сейчас он меня совсем не трогает. Мне, знаешь, теперь кажется, что писать надо очень простыми фразами. Особенно когда описываешь природу. Взошло солнце… начался дождь… И все. Тогда это будет и сильно, и выразительно. А у Набокова все чрезмерно, по-моему.

Герман не очень понимал, о чем она говорит. Рассказы Набокова, которые Василиса принесла ему неделю назад, понравились ему так же, как нравилась Ирина, или Наталья, или Алла из Суриковского. Даже не сами они ему нравились, а то, что все они составляли яркую и причудливую мозаику какой-то необыкновенной жизни, которая притягивала его и завораживала.

Они дошли до Василисиного дома.

– Зайдешь? – спросила она. – Я утку запекла с яблоками. Есть такая книга Елены Молоховец, всякие старинные рецепты. Я по ней и сделала, только не знаю, как получилось. А ты же проголодался, наверное. У меня и то от одной шоколадки голова уже с голоду кружится.

Есть в самом деле хотелось сильно. Герману всегда хотелось есть: его постоянное общение с людьми требовало каких-никаких денег, хоть на дешевое вино, которое сам он пил не очень, но покупал вместе со всеми. И книги по специальности стоили дорого, и экономить на них было невозможно. Так что экономил он именно на еде, а проще говоря, единственными продуктами его питания являлись хлеб и молоко из пакета. Осенью он привозил из деревни мешок картошки, но ее ела вся комната в общаге, поэтому хватало ненадолго.

Герман представил себе утку – настоящее мясо! – и у него свело живот.

– Зайду, – судорожно сглотнул он.

Из-за двери на последнем этаже старого, с холодным и мрачным подъездом дома доносились громкие голоса, слышались звуки гитары.

– У тебя гости? – спросил Герман, пока Василиса отпирала дверь.

– Это у мамы с отчимом. У них же всегда кто-нибудь.

Ее мама и отчим были художниками, и жизнь у них была богемная. Когда Герман изредка заходил к Василисе, они обращали на него не больше внимания, чем на зонтик в прихожей. Впрочем, он заметил, что они и на Василису внимания обращали не больше. Он впервые видел семью, в которой все жили бы так отдельно друг от друга. Ну да что он мог в этом понимать? Это же Москва, тут все по-другому.

В кухне сплошной стеной стоял дым. Оттуда-то и доносились голоса – шел какой-то бурный спор.

«Кандинский… Филонов…» – услышал Герман знакомые уже фамилии.

– Иди ко мне в комнату, я утку туда принесу, – сказала Василиса. – А то везде дым, у тебя голова разболится.

Герман кивнул и поспешил в ее комнату, которая находилась в конце длинного коридора. От дыма у него в самом деле сразу начинала болеть голова.

Комната у Василисы была ничем не примечательная. В отличие от всей квартиры, в которой на каждом шагу встречалось что-нибудь необычное – какой-нибудь комод с резными фигурами ангелов или роза, искусно выкованная из чугуна, – здесь были только книги и тетради. Они лежали на столе, на подоконнике, на кровати и на полу. То ли от обилия книг, то ли еще от чего-то комната была пронизана одиночеством; Герман чувствовал такие вещи.

Он снял стопку книг со стула и сел.

Василиса вошла в комнату сразу вслед за ним. Вид у нее был расстроенный.

– Они ее съели! – воскликнула она с отчаянием. – Всю утку! И даже хлеб весь…

Она чуть не плакала.

– Да брось ты, Василис! – Герману стало ее жалко. Он встал со стула и легко обнял ее, чтобы успокоить. – Нашла из-за чего расстраиваться. Я и не голодный совсем. И вообще, на ночь есть даже собакам вредно.

Она замерла у его плеча, даже не дышала. Герман опустил руки.

– А что-что ты про силу и выразительность говорила? – спросил он. – Ну, которых у Набокова нет?

Она вздохнула. Потом, мгновенье помолчав, ответила:

– Я не говорила, что их у Набокова нет. Но бывают вещи, в которых есть недостижимая для него простота.

– Это какие, например?

– Например…. А вот, например, есть такая песенка! – Она улыбнулась и пропела тоненьким голоском: – «По ленивой речке, около плотины, по ленивой речке солнце светит в спину. В ласковом тенечке под старою сосной позабудь печали, посиди со мной…»

– Да, простоты хватает, – пожал плечами Герман.

– Ее моей маме ее няня пела, когда она маленькой была.

Герман с трудом мог представить маленькой Василисину маму с ее сурово-равнодушными глазами.

Все это было немного смешно, но в общем довольно скучно. Он любил то, над чем можно было подумать, а в этой песенке думать было не над чем. И не было у него никаких печалей, и сидеть просто так ему было некогда.

– Ну, я пойду, – сказал Герман.

– Посиди со мной, – грустно улыбнулась Василиса. И поспешно добавила: – Это так, цитата. Извини, что так получилось с уткой.

Она проводила его в прихожую. Когда открыла дверь и Герман оглянулся, чтобы попрощаться, то глаза у нее поблескивали в полумраке – ему показалось, нежно и печально. Но это было слишком неуловимое и почему-то болезненное ощущение. Он не знал, что с ним делать, и оно тут же прошло.