Ответный визит

Поэтому я вскоре написал рапорт с просьбой отправить меня в действующую армию. И, довольный собой, вышел из саманного побелённого домика, где жил вместе с тремя автотехниками. Бодро я шагал мимо землянок и складов, огороженных колючей проволокой, мимо водокачки, клуба, длинных деревянных казарм, мимо единственного кирпичного дома — штаба полка, к большой землянке, в которой помещалась наша офицерская столовая. Там ещё было пусто, на обед я пришёл самым первым и сел на своё обычное место в углу. Все столики были покрыты бледно-жёлтой клеёнкой, на каждом одиноко стояла консервная банка с крупной кристаллической солью. Из полевой сумки я достал солдатскую ложку, подаренную на заставе, когда я уезжал на курсы. На её черенке было написано: «Помни пограничные ночи!»

Да разве забудешь их, пограничные ночи?

… На миг я будто вновь вижу, как в сумерках мы выходим из деревянного домика нашей заставы и бесшумно, по двое, направляемся на свои участки, охранять границу. Я чувствую на плече ремень винтовки и след в след ступаю за старшим наряда. Слева темнеет колючая проволока, натянутая на невысокие столбы, с подвешенными на ней пустыми консервными банками, и свежевспаханная земля контрольно-следовой полосы. За ними лежит Маньчжурия, чужая враждебная страна. Быстро темнеет, я вглядываюсь, вслушиваюсь в эту темноту, и в посвистывании ветра, в шуршании накрапывающего дождя мне кажется, что с той стороны к нам кто-то идёт. Хочется сдёрнуть с плеча винтовку, крикнуть: «Стой! Кто идёт?» Но старший наряда ефрейтор Лямин не проявляет беспокойства. Он служит на заставе третий год, всё тут знает, и его настроение передаётся мне.

Вдруг на той стороне вспыхивает крошечный огонёк, и тут же раздаётся выстрел. Мгновенно мы останавливаемся, винтовка уже у меня в руках, но Лямин оружия не снял, сказал тихо: «Отвлекают, гады. Значит, где-то готовят прорыв. Но не у нас…»

Утром, вернувшись из наряда, мы узнали, что прорыв был на соседней заставе. Лазутчика обнаружили, он сопротивлялся, ранил одного из наших, но его, конечно, взяли. И таких ночей в моей жизни было не так уж мало…

На ложке, подаренной Ляминым, на другой стороне была ещё надпись: «Передовому бойцу. Ешь — потей, работай — зябни!» Я усмехнулся этому призыву, видимо, довоенному — еда теперь была более чем скудной — и посмотрел в низкое окно. За ним, к солдатской столовой, строем шла наша батарея. Доносился мерный стук многих сапог и слова песни, которую выводил запевала:

Фа-ашисты-людоеды
Пошли в наш край родной,
За лёгкою победой,
За сытою едой…

И тут же грянул дружно подхваченный припев:

Пе-ехота, красная пехота,
Могучие полки,
У всех одна забота —
Фашистов на штыки!..

Мельком я подумал о том, что штыковому бою тоже обучен. Умею колоть штыком, бить прикладом, умею уходить от ударов. Может, это умение мне пригодится, когда рапорт рассмотрят и пошлют на войну…

В это время в зальчик из кухни, находившейся за перегородкой, впорхнула Лида Ёлочкина — младший сержант интендантской службы, наша повариха. Была она в накрахмаленном кителе поверх гимнастёрки, в синей юбке, туго её обтягивающей, в берете со звёздочкой, с косой чёлкой на лбу. Лида поигрывала карими глазами, улыбалась сдержанно, зная, что, как и многим другим, мне трудно отвести от неё взгляд. Может быть, потому, что женщин в полку, да и во всей пади Урулюнтуй, почти не было, а скорее всего потому, что Лида чем-то отдалённо напоминала мою студенческую любовь Катю Позднякову, был я к Лиде не совсем равнодушен.

— Вы всегда такой тихий, товарищ младший лейтенант, — заговорила Лида, — Рассказали бы что-нибудь интересное…

Если меня просят рассказать что-нибудь интересное, то всегда кажется, что ничего интересного со мной не случалось, что ни от кого «про что-нибудь интересное» никогда не слыхал, и вообще, при такой просьбе я обычно терялся и чувствовал себя совершенным балбесом. Поэтому я напряжённо промолчал и смог только пробормотать, что сейчас у меня совсем не такое настроение, чтобы рассказывать «про интересное».

— Случилось что-нибудь дома? С родителями? — сочувственно спросила Лида.

Давно уже никто так участливо не спрашивал меня о доме, о семье. Но по сравнению с другими семьями, где уже кто-то был убит или пропал без вести, у меня было всё в относительном порядке. Правда, болел мой отец, но прихварывал он и раньше, да ещё я не совсем представлял, что же, кроме картошки, едят мои младшие брат и сестра.

— Дома, знаешь, всё ничего, — ответил я. — Живут помаленьку. А горе на фронте. Опять немцы двинули… Сводку слышала? Вот где наше горе. К Воронежу, гады, подходят…

— Да-а… Что поделаешь?

— Как что поделаешь? На фронт ехать надо.

— Не пустят…

— А ты откуда знаешь?

— Да уж как-нибудь знаю… — Она положила на обструганную дощечку мою двухсотграммовую пайку чёрного хлеба. — Щи сейчас принесу. Второе сразу или потом?

— Какая разница? Давай сразу, чтобы меньше ходить… — сказал я вслед Лиде.