Ответный визит

И они бегут со всех ног к машинам, а кто-то, самый проворный, уже тащится назад, приседая под деревянным ящиком на плече, в котором притаились до срока две серо-стальные стодвадцатимиллиметровые мины. Их ещё надо извлечь, очистить от смазки, ввернуть взрыватели, вставить хвостовые патроны, навесить пороховые мешочки. Но всё это потом, перед самой стрельбой, за этим дело не станет.

Из полевой сумки я достаю половинку тетради в картонных корочках, раскрываю, смотрю на артиллерийские формулы, выписанные ещё на курсах, начинаю рассчитывать веера: под каким углом поставить миномёты друг к другу и к цели, когда комбат Титоров по телефону прикажет: «Веер сосредоточенный!» Дело идёт быстро, учили нас на курсах хотя и недолго, но все наши действия стремились довести почти до автоматических.

Едва закончил рассчитывать веера, как вдали от нашей позиции увидел клубы пыли, там, откуда мы приехали. Что бы это могло быть? Смотрю в бинокль — идут танки, приближаются стремительно, их видно уже без бинокля, идут с открытыми люками, из башен смотрят командиры в чёрных шлемах, головной танк сворачивает в сторону, остальные за ним.

Пыль на дороге хотя и оседает, но почему-то не уменьшается, висит низким облаком, что там ещё? Пытаюсь рассмотреть. Ага, пехота-матушка, дивизия подходит нам на подмогу. Вообще-то если быть точным, то наш полк придан этой дивизии для усиления. Но мы первыми заняли оборону на своём рубеже. Вот и получается, что они подходят на подмогу. Ведь мы сильны дальним огнём, а устоять против вражеской пехоты или танков нам трудно, хотя и есть чем оборониться — и пулемёт на батарее — «дегтярь», и винтовки, и гранаты. Но это так, чтобы хоть продержаться, чтобы подороже отдать наши жизни, спасти-то их в случае прорыва на батарею вряд ли будет возможно. Поэтому появление стрелков бодрит и радует.

Мимо, метрах в тридцати, проходят первые автоматчики, взвод. Впереди младший лейтенант, угрюмый, маленький, усталый, и солдаты идут за ним такие же усталые, пропылённые. Как они только выдерживают — сутки, двое, а то, бывает, и трое, идут и идут. Поспали час-другой на земле — и опять вперёд, шагом марш!.. Передних нагоняет верховой, капитан. Это, знаю, командир батальона, только ему полагается в пехоте лошадь, все, кто помладше, даже его заместители и начальник штаба, идут «на своих двоих». Капитан натягивает поводья, приставляет руку к губам, командует:

— Прива-ал!..

7

И взвод младшего лейтенанта валится на мёртвую степную траву. Кое-кто начинает перематывать портянки, кто-то закуривает, остальные лежат недвижимо на спине, раскинув руки.

Я подхожу, всматриваюсь в лицо солдата, который ближе других. Это парнишка лет восемнадцати, курносый, с обветренными скулами, губы у него потрескались. Откуда он? Где ждут его? Кто заплачет о нём, если через час или раньше японская пуля попадёт в это запылённое прикрытое веко? А может, он уцелеет, а сам я буду лежать вот так, под этой сопкой, когда разорвётся над нами первый японский снаряд? На этой мысли — о своей судьбе — не задерживаюсь, она проходит как чужая, я возвысился над ней и думаю о других. Мне хочется подбодрить этих солдат, поддержать, как-то утешить.

— Эй, браток! — окликает меня младший лейтенант. — Эй, бог войны, артиллерист!..

Я подхожу.

— Водички, браток, не найдётся?

Я рад, что могу с ним поделиться. Он пьёт из моей фляги маленькими глотками. В глазах вопрос — можно ли ещё?

— Пей! — ободряю его.

— Ну, спасибо, браток. Поддержал. Можно топать дальше. Тебя как звать? А я — Прибытков. Сашка Прибытков из Иркутска. Будем, как говорится, знакомы.

Я радостно удивлён:

— Погоди, я ведь тоже из Иркутска. Ты где жил?

— За вокзалом, на Касьяновской. Я — глазковский…

Глазково — предместье за Ангарой. И жили там хулиганистые глазкачи, наши лютые враги, называвшие нас, городских ребят, городчанами. Сразу за Глазковом начинался сосновый лес на Кайской горе, под ней петляла речушка Кая, а чуть поодаль, в песчаных отмелях, густо заросших черёмухой, из ветвей которой получались прекрасные удилища, луки, свистульки, нёс свои зелёные воды Иркут — река моего детства. Как мечтали мы вырваться из пыльного душного города туда, на Иркут, на Каю, к тёмной и таинственной Сенюшной горе, искупаться, позагорать, наломать черёмухи, полакомиться её глянцевито-чёрными, вяжущими рот ягодами.