Ответственность

Захлопнув дверь, он прежде всего закурил, так как принято считать, будто табачный дым успокаивает, когда человек возбужден, и возбуждает при упадке энергии. Несколько глубоких затяжек нисколько его не успокоили. Он бросил окурок в пепельницу и опустился в кресло, вытянув под столом больную ногу.

«Трезво оценивать обстановку», — поучительно сказала жена под аккомпанемент кипящего в кастрюле супа, который предполагалось съесть завтра за обедом. Комсомолочка Наташа. «Не похожа», — сказал разведчик Сашка — верный глаз. Бакшин считал, что у него самого тоже верный глаз, позволяющий ему оценивать людей и их дела. Он всегда был сторонником здравого смысла и превыше всего ценил грубую действительность. Следуя этому принципу, он думал: «Трезвая оценка? На цинизм смахивает. Цинизм и лицемерие. Конечно».

Ему показалось, будто боль в бедре усилилась и разлилась по всему телу так, что он тихонько застонал. Конечно, цинизм. Считает меня виноватым и поэтому выискивает всякие оправдания. Бальзам для души, для дальнейшего спокойного существования. Сын обвинил во всех грехах, что и высказал со всей беспощадностью, как раскаленным железом прижег. Конечно, и те, друзья его, однокашники, тоже признали его вину и припасли на всякий случай и бальзам, и каленое железо. Это уж в зависимости от его, Бакшина, поведения.

О, черт! Эта боль, эта немощь всего тела и, как ее, души, что ли? О, черт! Он вырвал свое тело из мягкой, податливой глубины кресла и, нарочно нажимая на больную ногу, подошел к двери и толкнул ее.

— А я ни в чем не виноват. Пойми ты это! — заорал он в пустоту комнат. — Не виноват! И она тоже не виновата. Ни в чем. И я это докажу! И не стану дожидаться, когда для этого создадутся подходящие условия! Трезво оценивая обстановку…

Прислушался. Тишина. В кухне клокочет и постукивает крышкой завтрашний суп, и разносится слабый пряный запах лаврового листа.

«Лавры, — подумал он, — кому-то они достанутся…» Легковесная эта мысль развлекла его, и даже боль сжалась и уползла туда, куда всадил ее осколок вражеского снаряда или мины, — разве там разберешь? «Нам — боли и увечья, а кому-то лавры…»

Закурил еще раз и только для того, чтобы создать привычную обстановку для последовательного и долгого раздумья, и снова, в который раз, припомнились ему Сашкины слова про виноватых, которые не любят «виноватиться». Еще тогда он подумал, что Сашка в чем-то обвиняет его, командира, который всегда и во всем был прав.

«Сашка, — подумал он, — мальчишка, а туда же…» — и с удивлением почувствовал некое жжение под ресницами. «Фу ты, черт, старею, что ли?» Но тут же пришла другая мысль, не выжимающая умилительной слезы: «Мальчишка, если бы не он и не его немальчишеская отвага, то что стало бы с ним, с Бакшиным, и со всем отрядом? А есть еще на свете Семен Емельянов. И сын есть, солдат. Да. Перед ними не оправдаешься ни болью, ни увечьем и никакими своими заслугами. Вот в чем все дело…»

Раскрыв папку, в которой всегда лежала бумага, он решительно написал: «В Центральный Комитет ВКП(б)».

СЕКРЕТ УВАЖЕНИЯ

Семен отсыпался после ночной смены. Проснулся он после полудня и, только когда оделся, увидел два пакета. Один большой, белый, из плотной бумаги, другой поменьше, склеенный из сероватой тетрадной обложки. И хотя почерк на самодельном конверте был незнакомый, Сеня сразу подумал, что это от мамы.

Сердце его забилось. Он осторожно разорвал конверт, выхватил несколько листочков и сразу увидел мамин почерк. Это было оглушающе, как взрыв, после которого вдруг пропадают и все звуки, и ощущение собственного веса. Сунув письма в карман, Сеня выбежал из дома. Его не удерживали. Ничего не замечая, он пошел по улице, отлого спускающейся к реке. Он двигался, как лунатик, бессознательно обходя столбы и канавы, переходя поперечные улицы, и ни разу не споткнулся.

Он шел, читая письмо и не понимая ни одного слова. По его лицу текли слезы, он их не замечал. И, конечно, он не мог видеть, как из дома вышел Володька Юртаев и последовал за ним. Только у самой реки он остановился. Вольный ветер взъерошил волосы и высушил слезы. Он снова развернул письмо.

«Родной мой! Мой любимый мальчик! Нет таких слов, какими можно передать все, что я передумала и перечувствовала, узнав, что теперь мы остались с тобой вдвоем. О папе мне сказали только то, что его нет, а подробностей я не знаю. Да и вряд ли теперь они имеют какой-нибудь смысл».

Одна мысль прорезала Сенино сознание, как молния: «подробности, не имеющие смысла». Если бы всего этого не было — ни войны, ни холодной «семиэтажки», ни этих диких волнений, не было бы полоумного летчика — тогда папа еще жил бы, да жил. Подробности? Их-то куда денешь? А мама писала, как бы угадав горькие сыновьи размышления: