Отвращение

«Истинное, – еще писал Володя, – обладает неким исключительным запасом жизни. Увы, не бессмертия. Все смертно. Но корень истины все-таки сильнее корня пошлости. Хоть пошлость растет быстро и жарко, истина – медленно и прохладно…» И еще у Володи почему-то именно в связи с Чеховым было нарисовано кольцо жизни русского человека, который изначально рождается рабом (отсюда и необходимость выдавливания его из себя по капле). Рабство рождает нищету. Нищета – жестокость. Жестокость – нелюбовь. Нелюбовь – пустоту в душе, а пустота – рабство. И так по кругу.

«Ну-ну… – думает Дита. – Сорок бочек арестантов. Конечно, в шестнадцать лет такое влететь в голову может. В голове много дырок в этом возрасте. Как в скворечнике, если его продырявить со всех концов».

В свои шестнадцать она мечтала о свежесваренной курице, с которой до прихода матери она успеет пальцами снять кожицу и запихнуть в рот. Они тогда ели исключительно сто лет лежалые рожки с поджаренным луком. От пресной еды ей сводило горло. Курица была раз в году. Не чаще.

Сейчас у нее загвоздка по имени Рахиль, с которой тоже, как с курицы, хочется снять ее овчинную шкуру.. Ау! Трамвай! Где ты? А тут еще один удар под дых. Аспирантка по немецкой литературе Валька Кизякова (ничего себе фамилия, не правда ли?), страхолюдина, каких мало, получила грант за границу и какой-то не рублевый премиал. И тогда Дита, в темной-темной комнате одна-одинешенька сказала еще раз всю правду, которую уже думала о себе.

Да, у нее был ум. Ум без таланта. Вот в чем суть дела. А талант – это некий дух, который играет с умом в игры и всегда побеждает. Ум наживают, а талант – он достается за так. И Дите хотелось разбить зеркало или еще что-нибудь звенящее, никогда ей не было так обидно и горько. Съесть чужой мозг – это не штука. Штука найти в себе дар. «Я Скарлетт, – сказала она себе, – я подумаю об этом потом». Она только-только прочитала роман.

Нужны были деньги, не маленькие, на поездку в Москву. Там крутятся большие капиталы, там придумываются и принимаются идеи, там стоят бокалы с пенящимся вином. И туда поедет эта овца Рахиль, на которую она, Дита, и пустит трамвай. Их университет нищ, откуда у него деньги «на поработать в «Ленинке». Шустри, девушка, сама. Шустри! И Дита села на поезд, который вез к матери. План в голове уже был, но пунктирный. Линии должны были рисоваться по ходу жизни.

Дита еще студенткой проследила на всякий случай, чтоб мать свою низколежащую квартирку приватизировала. Даже ездила специально посмотреть документы. И узнала, что некоторым дворникам это не удалось, потому как служебная площадь. Но матери-ветеранке – тридцать лет скребет двор на одном месте – разрешили. И пискнула в душе Диты птичка-синичка.

Теперь, когда в закутке лежал материал бесценных качеств, царство небесное тебе, Володя, мужская бестолочь, Дита поняла, что ей могут понадобиться деньги на большой перелет. Пусть не завтра, но они должны быть.

Она договорилась на кафедре, что ее отпустят на тройку дней к матери. Сложила литературный клад в кейс и оставила его в камере хранения. Не дура же она, в конце концов, оставлять все в общаге.

Соседями в купе оказались беженцы из Казахстана. Их теперь тьма-тьмущая. Им она за глаза и продала квартиру. В общем, когда приехала домой, деньги были уже в руках, а новые хозяева вошли и сели, уже как в своем дому.

Соседи были рады Дите. Они боялись, что мать спалит дом, оставив открытым газ. К удаче – все шло в масть – невестка соседки была нотариусом. В момент все было оформлено за символические деньги. Соседка на обратном пути рассказывала Дите подробности о матери, какая та стала дурная, даже, извини, Диточка, не всегда за собой смывает. С матерью на самом деле не все было в порядке. И гипотетическая – откуда у нее такие возможности? – идея устроить мать в дом для престарелых как-то ушла сама по себе. Никто полоумную старуху туда не возьмет.

Матери было шестьдесят лет. Уже теткой она взяла на постой милиционера. И когда у нее случилась задержка, то умные люди сказали, что задержки теперь очень ранние, особенно у тех, кто на тяжелых работах. А она тогда как раз носила ведра с битым кирпичом – меняли крылечки у подъездов. Она их за день ой сколько стаскивала. Уже потом рассказала об этом дочери, когда та поступила в аспирантуру, даже порозовела черным своим лицом, вспоминая даже с некоей гордостью, какими тяжелыми были те ведра. Видимо, где-то в извилинах ее неразвитого ума они странным образом сближались – то битье со двора, которое она сгребала скребком, и получившаяся в результате ученая дочь.