Отыщите меня

— Валяй в нору, падла. — Горбатый был чуть ниже Севки ростом, крепкий, с длинными, как у обезьяны, сильными руками. Он схватил за рукав и потащил Севку в кусты: — Хаза на цифру заказана, не лепись, пока туман.

— Храп ждет башли от меня.

— Заткнись, падла, пахан законы шьет и марафеты мажет. — Горбатый затараторил скороговоркой. — Каюк, сигнал мигнул, дело амбар, падле могила. Падлюка Алевтина подалась в суки, на заклад вышла и на пахана навела легавых. Один верный мильтон отбил весточку, что сука продала по потроху…

— Одного Храпа или всех?

— Пахана со своей малиной до требухи, — продолжал горбатый. — Пахан от молвы по нервам скрипел зубами. Диваном порешили пришить суку. Мне подфартило, я брал на майдане суку на мушку и приманил на тары-бары. Она чутьем не чуяла засечку понта… Мне, сука, мне болтает, будто хворая, оттого в заначке таилась. Это она заливала, глаза мылом мазала. До хазы причалила с патлами до задницы, как русалочка. Бельмо тут заелозил и навострился от балды. До суда его не было, он в деле с сукой пень, на сговоре дивана не маячил. В приюте тихо-мирно, косых нет. Столонулись в чохе, потом зашли на повтор. Сука сама халкнула граненую парашу, залыбилась до белых резцов, застолбилась к пахану, заластилась на пять кусков башлей. Но, видно, зачуяла, сука, запах краски, в притчу пахана повела, мол, миленький, родименький и любименький, а у самой уже кожа в гусином мураше и в зенках кумек. Хазу законопатили без скреба и шухера. На горизонте ажур, пора самосуд выводить. Кривой заранее топор сунул, незаметно у стояка обжираловки приткнул, лезвие, что бритва остра. Пахан сукины патлы тугим жгутом на кулак закрутил, притянул башку на доски обжираловки, инструмент в хваталке зажал, сок из топорища давит. Тут сука лягавая завыла, ударилась в кассацию, погодясь — в амнистию. Бельмо без удержу раскрыл хайло с перепугу на пахана, а сам не чухнит, с какого боку к обжираловке метить. Пахан ему в левый висок обухом врезал, и оглоед скопытился. Сука змеей гнется, жратье вкривь-вкось филином базлает, перепонки режет. На досках обжираловки гляделки у нее с блюдце вылупились, держалка башки, как у розовой гусыни, вытянулась. Пахан тюк острием… и в лапе одна сукина головешка повисла. Окуляры еще живьем смотрят и лопухи шевелятся, а мешок с титьками шмякнулся на пол, и щупальцы в судороге разок дернулись. Чернило ручьем хлещет, сукина харя сперва красная подыхает, потом бумажного цвета, а под фалды синяя, как радуга на небе. Краска фонтаном льет, пахану кулак от паклей не отмотать. Сыграла в крышку, сука лягавая, получила свое сучье!..

— Брешешь ты все!

Севка почувствовал, как ему стало плохо, к горлу подступил комок.

— В натуре, гад буду натуральный! — клянется горбатый, цепляет ноготь большого пальца за верхние зубы, потом выразительно проводит у шеи. В тишине позднего зимнего вечера мяукнула кошка, горбатый отозвался негромким свистом, подтолкнул Севку и встал.

— Валяй, пока пахан приют не завязал…

Ноги будто сами вели по тропинке, Севка машинально стукнул в сенцы… В комнате семилинейная керосиновая лампа горела ярче обычного. Четко просматривались пятна, полосы, брызги крови на столе и полу. Севке казалось, что вот сейчас он упадет и больше никогда не встанет. Дверца в подполье была раскрыта, И в черноту вела дорожка запекшейся крови. Туда сбросили трупы слепого и подруги Храпа. В углу на деревянной лавке лежала отрубленная голова Алевтины. На глазах стянулись веки, образуя тонкие щели, полуоткрытый рот застыл в какой-то мольбе, перепутались и слиплись в крови длинные волосы. Севке не верилось, что это на самом деле. В комнате находилось человек семь, а может быть, больше. Среди них одна девка, которая куталась в драповое пальто с лисьим мехом и дрожала, как малярийная больная. Остальные, кто сидел и кто стоял, пили самогонку, передавая стакан. Под столом валялся топор с аккуратной белой рукояткой. Красный и потный Храп сидел на табуретке, вытянув несгибающуюся ногу, по щекам его катились пьяные слезы. В доме все пропиталось устойчивым тошнотворным запахом, к которому прибавился еще запах керосина. На полу стоял пузатый бачок с открытой крышкой. Храп зло и торопливо раздавал всем своим подручным деньги. Он доставал их из мешка, не считая, совал по пять-семь горстей каждому; и те быстро прятали деньги по карманам. Севка подошел к Храпу, выгреб из-за пазухи свои пачки, но тот молча сунул их обратно ему за рубаху. Прибежал горбатый и привел с собой, старика, которого Севка видел только однажды.

— Облава, пахан! В сей вечор, а не завтра, — сказал старик. Храп вмиг подскочил, передал из открытого сундука два атласных мешка кривому и сказал:

— Рвем на пару…

Остатки денег раздал другим. Малярийную девку заставил взять семь плотно упакованных банковских пачек и положить их в большую меховую муфту.

Уроды засуетились, втихаря потянулись из дома. Горбатый со стариком взяли бачок и облили керосином стол, стены и пол. Храп смотрел, угрожал, стращал каждого, кому горстями совал деньги!