Отыщите меня

В канцелярии шел педсовет. У спального корпуса маячат людские тени, видать, «холуи» тихарят, а «холопы» изгаляются над «падлой» перед сном. Петька крадучись пошел к дому сотрудников и обогнул угол. Все окна смотрели черными стеклами, лишь в одном, отдаленном, слабо горел свет. Петька подошел к знакомому окну к осторожно забрался на высокую завалинку. Быстро расправил и приложил к стеклу мокрое полотенце. Надавил обеими руками, стекло треснуло и бесшумно сломалось. Осколки попадали вниз, остальные стряхнул с полотенца в снег. Таким же образом выдавил стекло второй рамы и выбросил подальше полотенце. Одной рукой ухватился за косяк, другую просунул в разбитый пролет окна. Пальцы забегали по подоконнику, укалываясь о мелкие острые осколки. Вот наконец игольная подушечка. Теперь не сверху, а под ней лежали часы, гладкие и круглые, с крышкой в мелкую решеточку. Он взял их, тут же сунул за пазуху и спрыгнул в снег. По-воровски прячась и пережидая тени, вышел с территории детприемника. Пригнулся и побежал по знакомой тропинке к тракту. Снег так громко хрустел, что казалось, сзади бежит погоня. Часто оглядывался, но все было спокойно, на белом пространстве не появлялось ни одного человека.

Жаль, что батька не приехал и не подарил пистолет, а то обязательно пристрелил бы Князя. Метился бы только в голову, прямо в переносицу, чтоб сразу наповал, с кровавой дыркой вместо носа…

И на нее дуло направил бы, метко бы целился, прищурив левый глаз. Она бы наверняка очень испугалась револьвера. Но дуло в упор выстрелит ей в крашеные губы, и она захлебнется собственной кровью. Если бы достал раньше простой хотя бы поджиг, то тоже смог бы их убить. Рука не дрогнула бы, глаз не моргнул, в жизни не покаялся бы.

На трассе слабо светили фары. Послышался кричащий звук клаксона. Машины остановились, открылась со скрипом дверца.

— Возьмите меня…

— Тебе куда? Мы — в Котельничи.

— Я тоже туда.

Петька с трудом забрался в кабину и сел четвертым между чьими-то коленями.

— Куда отправился на ночь глядя? Что за спешка-то?

— С фронта батька объявился. Позвал повидаться.

…Все равно у часов какая-нибудь душа да есть, коли они отсчитывают человеческое время. И человеческую боль тоже. Если эта боль не заживет, то всю жизнь часы будут отсчитывать ее время…

— А здесь ты чего делал? — послышался откуда-то сверху вопрос.

— Как что? Жил.

— Прямо на дороге, что ли? — смеется мужик.

— Почему на дороге? В Купарке.

— В детраспределителе? В приемнике? Ну, чего замолк? Сбежал или как?

— Я не молчу… Я детприемник не знаю…

— Так с мамкой, значит, живешь?

— Нет, с теткой.

— А почему она тебя одного отпустила?

— А ей на меня теперь наплевать.

— Что так?

— Она ненормальная.

— Чем же?

— Она батькины часы хотела присвоить, а я не дал…

Больше никто ни о чем не спрашивал.

Слышится «Вальс-фантазия»

1

Слышится «Вальс-фантазия». Словно из всего птичьего гомона вырывается тонкоголосым солистом где-то спрятавшийся соловей, стараясь перекрыть все песни леса. Зашедшему сюда путнику странно было бы вдруг услышать в безлюдном лесу мелодию Глинки.

Как всегда, Толик снова от Зинки куда-то ушел. Опять скрылся за редкими стволами сосняка и берез, а может быть, прилег на землю, уставился в пушистое, если смотреть через ветки, небо и забылся. Когда он остается один, то насвистывает полюбившуюся мелодию.

Надоест ему сидеть в одиночестве, он спохватится, пронзительно свистнет и громко позовет:

— Зинка-а!

Сейчас он не зовет, хочет остаться наедине с самим собой.

Поляна усыпана земляникой. Ходить здесь надо бы осторожно, а то помнешь и раздавишь нежные и ароматные ягоды. В жизни Зинка не видела столько ягод, сколько в этом лесу. Да и где ей было раньше видеть, жила в городе, далеко одна не ходила. В городе лишь трава на газонах растет. Клумбы в центре улицы или площади — с живыми цветами, но ягод нигде не выращивают. А здесь, в лесу, ягод ешь — не хочу. Цветов не меньше, чем на любых самых больших и ухоженных городских клумбах. С одного перелеска на полгорода хватит, а со всего леса — так, может быть, даже на несколько городов.

Нарвет Зинка букетик, еле в кулачке умещается, поднесет к губам и чувствует сладкий запах. Вдохнет, и почему-то голова закружится.

Меж стволами деревьев сверкает солнце, пробиваются длинные лучи.

— Зинка-а!

Толик зовет. Она давно привыкла к его хриплому голосу.

Толик худой, бледный и долговязый. Капризный, пуще малого ребенка, хотя и старше Зинки на целый класс. Все знают, что его здоровье хуже некуда, поэтому многое ему прощают. Здесь все больные, у всех один диагноз. Кто сюда прибывает или кого привозят в эту лесную школу, тот уже на следующий день становится грамотеем и быстро заучивает, а вскоре четко выговаривает малопонятный, труднопроизносимый диагноз — «туберкулезная интоксикация». Лечат долго, не по одному году. Кто поправляется, другие нет. Каждое лето кого-нибудь привозят и, пока не выздоровеет, не отпустят. Толик уже три года здесь живет, с самого начала войны. У Зинки только второй год пошел.