Овидий

А этот счастливчик был близок к сумасшествию или самоубийству. Он, гражданин великого Рима, баловень семьи, один из тех, кто составлял золотую молодежь вечного города, он, кто выплескивал вино, если оно было на одну кислинку кислей положенного, и кто переодевал тогу из-за одной некрасивой складки,- короче, он, Марк Юний Крисп, теперь должен жить один среди зверских морозов, грязи, вони бок-о-бок с овцами и козами! Ме-а-а!.. О боги, боги!..

От самоубийства его удерживали не только ласки и забота Бреты. Ему все время казалось, что он забыл что-то очень важное, что-то, что способно вырвать его из этой злой неволи. И вот, теперь он это вспомнил - и выяснилось, что все еще хуже, гораздо хуже, чем он думал. Эта культурная римская жизнь, по которой скучал сибарит Марк Юний, эти блага роскоши, эта цивилизация и утонченность, эта образованность и лоск были еще худшим дикарством в сравнении с Дзиангаутси, чем это селение варваров против жизни в Риме. Он был не просто чужаком здесь, он был чужаком и изгнанником вдвойне: вся эта планета была чужой, и весь ее мир был одним дикарским медвежьим углом.

Не сдержавшись, Марк Юний застонал и вновь дал волю слезам. Он, самый талантливый диадзиаль, чудослов империи Дзиангаутси обречен кончить дни на козьих шкурах в дикарской хижине дикарской планеты! И ведь за что, о Абинт?!. За невинную ребяческую выходку, легкую шалость - другим с рук сходили куда более серьезные проступки.

А что сделал он? Пустяк - на празднестве в честь десятилетия своего первенца к собравшимся гостям вышел император, и, когда он открыл рот для ритуального приветствия, из него высунулся длинный красный язык и стал вытягиваться из уст иператора в виде бесконечной красной ленты. Эта красная лента взмыла в воздух и стала слагаться в надпись - слова приветствий срывались с августейших губ, но достигали гостей не в устном, а письменном виде. Затем император стал переливаться всеми цветами радуги - и вдруг лопнул, взорвался на мелкие кусочки, и эти кусочки осыпали зал нитями серебряного дождя и конфетти. Зал счел это удачной шуткой самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом. Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в рот,- во всяком случае, так это выглядело. А император, проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.

Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость, в этом оскорбительного для трона, императорского достоинства и нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы, скажем, он превратил фантом императора в бабуина и заставил пробежаться меж гостей, почесывая конечности,- ну, тогда еще можно углядеть какое-то поношение. А здесь-то? Реприза, предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо, это был только повод, настоящая причина была, конечно же, другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо проводить столько времени у ног прекрасной Игмары - дескать, ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего опасаться - благосклонность Игмары, увы, не идет дальше согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но, видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого неудовольствия - император ждал только повода, и он дал его. А кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О тэмпора, о морэс!

Марк Юний всхлипнул - и с ипугом заметил, что он думал на латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить. Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки повезло? - его могли бы втиснуть и не в людское тело, а в какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже. А впрочем, нет,- нынешнее состояние - это как раз наихудшее издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в своем теле - но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.