Овидий в изгнании

«Ну, слушай, дорогой. Короче, однажды один очень красивый девушка вышел во двор. Не знаю, зачем вышел. И вот с неба ее увидел один горный орел, круживший над тем двором. Он пал на нее подобно камню, ухватил когтями за спину и унес высоко-высоко в небо. Но поскольку он ухватил ее за лифчик, тот расстегнулся, девушка выпал из него, полетел вниз и разбился об острые скалы, а орел заплакал и улетел с бесполезным бельем в когтях. Так вот, за то, чтобы девушки всегда оставались с орлами и чтоб все расстегивалось, когда надо!»

Генподрядчик понял, что за подобное он прежде не пил, и они отметили это дело под гулкое скрипенье колеса и кашель взлохмаченных ворон. «Теперь ты», — сказал организатор. «Чего? — смутился Генподрядчик. — Да я так складно не могу…» — «Не можешь, хоть стих прочти, — уступчиво сказал местный. — Чтоб не потреблять без аккомпанемента». — «Ну, разве стих», — сказал Генподрядчик и поднялся с рубчатого железа. «Ты куда это?» — взволновался организатор. «Стих, — сказал Генподрядчик, — сидя не читают». — «Уважить хочешь, — успокоился тот. — Это правильно». Генподрядчик на мгновенье задумался, что из его школьного репертуара может скрасить ситуацию, отмел фрагмент из «Полтавы», в котором Розен уходит сквозь теснины, и объявил: «Общество и Икра. Басня». — «Кто сочинил?» — немедленно спросил любознательный компаньон. «Я», — решительно сказал Генподрядчик, намеренный быть в этих краях полномочным представителем своего культурного среза. Он плавно повел рукой и огласил:

Уж сколько крат твердили в разных Средствах,

Что Женщина, прости ей Бог, умна,

И нет того, в своих кокетствах

Чего б не взмыслила она.

Течет-бежит роскошная волна

В великолепном океане,

А на пути ее подъемлются со дна,

То на солнце светясь, то крояся в тумане,

Отоки — не один их там простерлось и не два:

То Общества, по карте, острова

.

А общества какого —

Акционерного или дурного —

Я вам поведать не могу,

А только объявлю (и, право, не солгу),

Что не Французы в нем, не Немцы и не Немки —

Туземцы и Туземки.

И всяк привык

На свой туземный всё там поверять салтык.

Случилося, что в день и ведреный и томный

(То ль постный был он, то ль скоромный)

Туземки две,

Что земскому в женах считались голове

(Читателю при сем припомнить должно,

Что в многоженстве там отнюдь зазору нет,

И коли превратить свой зал и кабинет

В содом ты хочешь до скончанья лет,

То их и дюжину навесть в квартиру можно), —

Так вот, туземки две, о коих сказ пойдет,

По случаю изрядна разогрева

Одевшись в капор тот,

Что нaшивала встарь праматерь наша Ева,

Гулять пошли привольною тропой,

По бутерброду прихватив с собой:

С вязигой был он у одной

И с крокодильею икрой взяла другая.

И вот, одна сидит,

Другая подле ней лежит,

Не Бог весть в чем (спроста рещи — нагая),

По сторонам глядят на пасторальный вид

И снедь свою прилежно подъедают

И вспять уже отправитися чают,

Как вдруг, послав товарке быстрый взор,

Та, что сидит, в такой вступает разговор:

«А! ты ревнуешь? как! к единому супругу,

Презрев и дружество, и всю мою услугу,

В объединившей нас судьбе

Не стыдно ль ревновать тебе?»

Глядя в смущенье на подругу,

Та, что с икрой, — давай и так и сяк:

Мол, мало ли наносят врак —

Но с горькой укоризной

Ей так владелица вязиги изрекла:

«Ты эти, мать, оставь мне лить колокола:

Ужель за нашею за таитянской тризной

Еще я с утрешней не чувствую поры

Твоей дрожание икры —

Иль то не знак, что скрыть ты силишься волненье?»

Поди ж ты, прячь от них малейше преступленье,

Когда и то от их вниманья не уйдет,

Как бровию комар на дубе поведет.

Стихи, далеко раздавшиеся в пустынном пространстве, заставили некоторые из скамеек подойти ближе, чтоб уловить каждый звук чтения. Они стеснились зеленою гурьбою, приволакивая задние ноги, и когда Генподрядчик кончил стихи, не сразу еще вернулись по местам. «Ну, вот за это, — сказал местный, тщательно выслушав мораль. — И чтоб не в последний раз». Они выпили за то, чтобы прятать преступленье, и местный, вдруг выскочив из люльки, пустился по мертвой зоне, увязая до колена в снегу и крича: «Погоди, тут яблочки у нас». Он попрыгал под старыми ветвями и вернулся, неся два желтых яблока, сморщенных, как изюм, с пронизью инея в морщинах. «Тут аллея у нас, — пояснил он. — Двадцать лет Байконуру. Все для людей. Держи». Он с хрустом, как идущий по брянским снегам отряд партизан, откусил от яблока, между тем как Генподрядчик еще крутил свое, думая, с какого края лучше начать, чтоб не наткнуться на мерзлого червя среди черных семечек. Он не успел еще решить, как у его партнера со скрежетом полезло изо лба — он аккуратно отставил недопитую бутылку и закричал, схватясь за виски — Генподрядчик еле увернулся, не то ходить бы ему с одним глазом… длинный, благородного цвета старых фортепьянных клавиш, витой рог вынесся из головы и гулко бился наотмашь по стальным тросам, державшим дрожащую люльку, оттого что пострадавший, не переставая кричать, мотал шеей на все стороны. Наконец он завяз рогом в крепеже, и все стихло.