Овидий в изгнании

Впрочем, как порядочный муж по известной отечественной примете, Лика узнала обо всем последней. Язык потупленных взглядов, оборванных движений, одиноких стояний у окна, вся эта лексика и грамматика затаенного греха была для нее словно французский, которому ее отдавали учиться в детстве старой Амалии Евгеньевне, но не выучили, — знакомые вроде бы обрывки, из которых не складывается, однако, никакого смысла. И даже когда она, вернувшись раньше времени со дня рождения институтской подруги, в сумерках супружеской опочивальни увидела смутно скользнувшее к дверям Лерино тело, так наследственно похожее на ее собственное, — с большими коричневыми сосками, острой линией ребер под мышкой, темным мыском в низу живота — а потом блеснувшие из постели очки Федора (чем отблескивали они в этом полумраке, и зачем они нужны ему были там?) — даже тогда она словно бы не поняла, хотя, конечно, понимала все гораздо раньше и уверенней. Кажется даже, между ней и Федором был еще какой-то разговор, после того как Лера выскочила в коридор, и чуть ли даже не она сама, Лика, начала его, а он поддержал. И самым острым ее чувством в последующие месяцы было удивление над собственной внутренней тишиной да еще, пожалуй, удивление над этим удивлением. И когда из женской консультации, где знали Ореста Николаевича, позвонили ему домой, чтобы доверительно сообщить, что Валерия Орестовна находится на третьем месяце беременности, — Лика бестрепетно передала ему черную глянцевую трубку, со спокойным вниманием глядя, как он слушает и как меняется его лицо. И во все время последовавших семейных сцен, длительностью несколько месяцев, от которых Федор наконец сбежал, оформив командировку в Пулково и бросив их обеих на произвол обоюдной женской мелочности и старческого брюзгливого самовластия, — она волновалась и бурлила только где-то на поверхности, а глубь ее, как у штормового моря, была незамутненно-спокойной. И по окончании каждого семейного свидания, где отец гремел, мать плакала, а Лера отвечала что-то неслышное, но, по всему судя, непреклонное, она шла на кухню и варила кофе, которым угостила ее подруга Лена, веселая и не задумывающаяся ни о чем женщина, муж которой, хороший гематолог, получал иной раз от итальянских коллег, знакомых по Веронскому конгрессу, подарки с дипломированным национальным колоритом. А когда Лера ушла на несколько дней из дому, когда наконец Орест Николаевич уже почти сломался и разрешил матери позвонить в милицию, в дверь позвонил старый Лерин знакомый, задумчивый еврей-дантист, на всех вечеринках веселивший друзей жгучим исполнением романса «Утро туманное», и передал от Лерочки, что она намерена в целях научной работы ехать на неопределенный срок в Салехард, где будет собирать камни, — тут Лика предложила ему пройти и присесть и начала при нем и всей семье рассказывать какой-то анекдот, чуть ли даже не еврейский.

— Да, собственно, и что им надо, — сказала она, не имея других собеседников, кроме мутно бурлящего кофе. — Мужикам. Мало им надо.

Вот где он сейчас? Протуберанцы наблюдает. На солнце нельзя долго смотреть, от этого слепнут. Какой-то ученый ослеп, Федор говорил. Еще в девятнадцатом веке. Только орлы это могут. Поэтому они носят Зевсовы молнии, и больше никто. Только они…

Лера беременна от него. А она, Лика, никак не может. И свекровь ее, как ни придет, все упражняется в намеках на этот прискорбный факт. Удивительной тонкости аллюзий достигла женщина. Интересно, донесли до нее? Какая ей теперь, поди, радость и оживление.