Овидий в изгнании

По традиции они возложили цветы к памятнику поэту Кольцову, не отрывая от него серьезных взглядов, а принеся приязни дань негромкому поэту, всей кавалькадой помчались за город, чтобы по другой, не менее красивой традиции перенести невесту на руках через мост. Впереди них на согнутых ногах равномерно бежал спиной вперед человек с кинокамерой. «Сереж, ты меня любишь?» — спрашивала невеста, щекоча ему ухо уместным вопросом. «Я тебя очень люблю», — размеренно отвечал он, вышагивая вдоль чугунной ограды, под которой непонятно в какую сторону текла флегматичная вода. «Нет, Сереж, а как ты меня любишь? Ты меня больше любишь или маму?» — «Женек, ну разве это можно сравнивать. Ты сама по себе, а мама сама по себе. Это же совсем разные вещи», — серьезно возражал он. «Да, конечно, — она вытягивала губки, с огоньком в глазах, которого он не видел, не имея возможности отвлекаться, — мама у тебя такие чудесные пирожки печет с яблоками, я так не умею». — «Жень, ну причем тут пирожки. Что ты такое говоришь, в самом деле. Как будто я вас за пирожки люблю». — «А за что?» Он шумно вздохнул. «А вот расписывались бы в марте, как я хотела, тебе сейчас было бы легче». — «Тогда тебе было бы холоднее». — «Сереж, какой ты рассудительный».

Потом было веселое гулянье в арендованном детском саду с ненавязчивым, но стойким духом младшей группы. Все было замечательно, свекор со свекровью при общем одобрении учили молодых целоваться, по стенам были развешаны плакаты с задорными стихами, стульев взрослого фасона не хватало, вдоль стола проложили сороковку меж двумя стульями, и когда с одного конца доски вставали, с другого падали, и это занимало внимание в те недолгие моменты, когда тамада почему-либо уставал; незамужние подруги невесты бегали на лестничную площадку к неженатым друзьям жениха, а сосредоточенный Сережа под вечер хотел подраться с кем-то из них или со всеми, но его сумели отвлечь, и он, обиженный, курил на лестнице с неизвестно чьим, взятым за шкирку малиновым пиджаком в большой руке, — в общем, как мы сказали, все было замечательно, и когда мать впоследствии спрашивала у Жени: «Ну, как все прошло, на твой взгляд?» — она неизменно отвечала: «Мам, все было замечательно».

Так вот, Женя работала официанткой. Это было, когда беременность еще не бросалась в глаза и Денис Иванович мог иметь иллюзии на предмет ее кадровой текучести, оформляя её на место человека по фамилии Иванов. Обделив его по паспортной части, природа взамен дала Иванову экзотическую аллергию на названия некоторых блюд, к сожалению, входивших в меню их ресторана. Особенную идиосинкразию Иванов испытывал к пангасиусу в пивном кляре. К характеристике причуд природы следует прибавить, что другие приключения пангасиуса, как то: в духовке, в пароварке и в обществе овощей, оставляли Иванова в дерматологическом отношении равнодушным, но упоминание пивного кляра заставляло его тотчас покрываться рдяными пятнами протеста. В один несчастливый день эта форма захоронения пангасиуса пользовалась у клиентов таким спросом, что Иванов ощутил нестерпимое жжение между лопатками и вынужден был, отступив к стене, незаметно потереться об нее спиной. Все люди, хоть раз впадавшие в удовольствие чесать, где чешется, знают, что остановить его невозможно, и Иванов, не составлявший исключения, остервенел в наслаждении до того, что от колебания стен на него рухнули крутые медвежьи рога, и он замертво упал на пол. Отвезенный товарищами в больницу, он бредил, мечась на узкой больничной койке. В бреду он представлял, как Денис Иванович сеет на поле фасоль, из которой вырастает множество людей во фраках с тортами на подносах и швыряется тортами друг в друга. Судя по его обмолвкам, это зрелище сопровождалось пояснительными надписями, как в немом кино. Лечивший его доктор объяснил это актуализацией популярного архетипа человека во фраке с тортом. Против архетипа он прописал укрепляющую клизму и хвойные ванны. Когда Иванова выпустили, он уволился из ресторана, чтобы найти счастье на других лексических полях, а Женю взяли на его место. Она и познакомила Дениса Ивановича со своим дядей.