Овод

— Значит, вы не хотите ответить на мой вопрос?

— Нет, я просто думаю, почему вы об этом спрашиваете.

— Господи, боже мой| Да неужели вы сами не понимаете, почему?

— А, вот что! — Овод отложил сигару в сторону и пристально посмотрел в глаза Мартини. — Да, — мягко сказал он, — я люблю ее. Но не думайте, что я собираюсь объясняться ей в любви. Я просто…

Голос его перешел в еле слышный шопот. Мартини подошел ближе:

— Вы просто?..

— Просто умру.

Овод смотрел прямо перед собой холодным, остановившимся взглядом, как будто был уже мертв. И когда он снова заговорил, голос его звучал безжизненно и ровно.

— Не тревожьте ее раньше времени, — сказал он. — Нет ни тени надежды, что я останусь цел. Опасность грозит всем. Она знает это так же хорошо, как и я. Но контрабандисты сделают все, чтобы уберечь ее от ареста. Они славный народ, хотя и несколько грубоваты. А моя шея давно уже в петле, и, перейдя границу, я только затяну веревку.

Несколько минут они молча курили, потом принялись обсуждать детали предстоящей поездки. Когда Джемма пришла, они и виду не подали, насколько необычна была их беседа.

Пообедав, все трое приступили к деловому разговору. Когда пробило одиннадцать, Мартини встал и взялся за шляпу:

— Я схожу домой и принесу вам свой дорожный плащ, Риварес. В нем вас гораздо труднее будет узнать, чем в этом костюме. Хочу кстати сделать небольшую рекогносцировку. Надо посмотреть, нет ли около дома шпиков.

— Вы проводите меня до заставы?

— Да. Четыре глаза вернее двух на тот случай, если за нами будут следить. К двенадцати я вернусь. Смотрите же, не уходите без меня. Я возьму ключ, Джемма, чтобы никого не будить звонком.

Она внимательно посмотрела на него и поняла, что он нарочно придумал этот предлог, чтобы оставить ее наедине с Оводом.

— Мы с вами поговорим завтра, — сказала она. — Времени хватит утром, когда я покончу со сборами.

— Да, времени будет вдоволь… Хотел еще задать вам два-три вопроса, Риварес, да, впрочем, потолкуем по дороге к заставе. Джемма, отошлите Кэтти спать и говорите по возможности тише. Итак, до двенадцати.

Он слегка кивнул им и с улыбкой вышел из комнаты, громко хлопнув наружной дверью; пусть соседи думают, что гость синьоры Боллы ушел.

Джемма пошла на кухню отпустить Кэтти, и вернулась, держа в руках поднос с черным кофе.

— Не хотите ли прилечь немного? — сказала она. — Вам ведь не придется спать эту ночь.

— Нет, что вы! Я посплю в Сан-Лоренцо, пока мне раздобудут костюм и грим.

— Ну, так выпейте чашку кофе. Постойте, я достану печенье.

Она стала на колени перед буфетом, а Овод подошел и вдруг наклонился к ней:

— Что у вас там такое? Шоколадные конфеты и английский ирис! Да ведь это царское угощенье!

Джемма подняла глаза и улыбнулась его восторгу:

— Вы тоже любите сладости? Я всегда держу их для Чезаре. Он радуется, как ребенок, всяким лакомствам.

— В с-самом деле? Ну, так вы ему з-завтра купите другие, а эти дайте мне с собой. Я п-положу ириски в карман, и они утешат меня за все потерянные радости жизни. Н-надеюсь, мне будет дозволено пососать ириску, когда меня поведут на виселицу.

— Подождите, я найду какую-нибудь коробочку — они такие липкие. А шоколадные тоже положить?

— Нет, эти я хочу есть теперь, с вами.

— Я не люблю шоколада. Ну, садитесь и перестаньте дурачиться. Весьма вероятно, что нам не представится случая толком поговорить, перед тем как один из нас будет убит и…

— Она н-не любит шоколада, — тихо пробормотал Овод. — Придется объедаться в одиночку. Последний ужин накануне казни, не так ли? Сегодня вы должны исполнять все мои капризы. Прежде всего я хочу, чтобы вы сели вот в это кресло, а так как мне разрешено прилечь, то я устроюсь вот здесь. Так будет удобнее.

Он лег на ковре у ног Джеммы и, облокотившись о кресло, посмотрел ей в лицо:

— Какая вы бледная! Это потому, что вы видите в жизни только ее грустную сторону и не любите шоколада.

— Да будьте же серьезны хоть пять минут! Ведь дело идет о жизни и смерти.

— Даже и две минуты не хочу быть серьезным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того.

Он завладел обеими ее руками и поглаживал их кончиками пальцев.

— Не смотрите же так сурово, Минерва[76]. Еще минута, и я заплачу, а вам станет жаль меня. Мне хочется, чтобы вы улыбнулись, у вас такая чудесная улыбка. Ну-ну, не бранитесь, дорогая! Давайте есть печенье, как двое примерных деток, и не будем из-за него ссориться — ведь завтра придет смерть.

Он взял с тарелки печенье и разделил его на две равные части, стараясь, чтобы глазурь разломилась как раз посредине.

— Пусть это будет для нас причастием, какое получают в церкви благонамеренные люди. «Примите и идите; сие есть тело мое»[77]. И мы должны в-выпить вина из одного стакана, да, да, вот так. «Сие творите в мое воспоминание…»

Джемма поставила стакан.

— Перестаньте, — сказала она с рыданием в голосе.

Овод взглянул на нее и снова взял ее руки в свои:

— Ну, полно. Давайте помолчим. Когда один из нас умрет, другой вспомнит эти минуты. Молчите. Не надо говорить.