Овод

Он схватил ковчег со святыми дарами, поднял высоко над головой и с размаху бросил на пол. Металл зазвенел от удара о каменные плиты. Духовенство толпой ринулось вперед, и сразу двадцать рук схватили безумца.

И только тогда напряженное молчание народа разрешилось неистовыми, истерическими воплями.

Опрокидывая стулья и скамьи, сталкиваясь в дверях, давя друг друга, обрывая занавеси и гирлянды, рыдающие люди хлынули на улицу.

Эпилог

— Джемма, вас кто-то спрашивает внизу.

Мартини произнес эти слова тем сдержанным тоном, который они оба бессознательно усвоили в течение последних десяти дней.

Этот тон да еще ровность и медлительность речи и движений были единственными проявлениями их горя.

Джемма в переднике и с засученными рукавами раскладывала на столе маленькие свертки с патронами. Она занималась этим с самого утра, и теперь, в лучах ослепительного полдня, было видно, как осунулось ее лицо.

— Кто там, Чезаре? Что ему нужно?

— Я не знаю, дорогая. Он мне ничего не сказал. Просил только передать, что ему хотелось бы переговорить с вами наедине.

— Хорошо. — Она сняла передник и спустила рукава. — Нечего делать, надо выйти к нему. Наверно, это просто шпик.

— Я буду в соседней комнате. В случае чего, кликните меня. А когда отделаетесь от него, прилягте и отдохните немного. Вы целый день провели на ногах.

— Нет, нет! Я лучше буду работать.

Джемма медленно спустилась вниз по лестнице. Мартини молча шел следом за ней.

За эти несколько дней Джемма состарилась на десять лет. Едва заметная раньше седина теперь выступала у нее широкой прядью. Она почти не поднимала глаз, но если Мартини удавалось случайно поймать ее взгляд, он содрогался от ужаса.

В маленькой гостиной стоял навытяжку незнакомый человек. Взглянув на его неуклюжую фигуру и испуганные глаза, Джемма догадалась, что это солдат швейцарской гвардии.[89] На нем была крестьянская блуза, очевидно с чужого плеча. Он озирался кругом, словно боясь, что его вот-вот накроют.

— Вы говорите по-немецки? — спросил он.

— Немного. Мне передали, что вы хотите видеть меня.

— Вы синьора Болла? Я принес вам письмо.

— Письмо? — Джемма задрожала и оперлась рукой о стол.

— Я из гвардии, вон оттуда. — Он указал в окно на холм, где виднелась крепость. — Письмо это от казненного на прошлой неделе. Он написал его в последнюю ночь перед расстрелом. Я обещал ему передать письмо вам в руки.

Она склонила голову. Все-таки написал…

— Потому-то я так долго и не приносил, — продолжал солдат. — Он просил передать вам лично. А я не мог раньше выбраться — за мной следили. Пришлось переодеться.

Солдат пошарил за пазухой. Стояла жаркая погода, и сложенный листок бумаги, который он вытащил, был не только грязен и смят, но и весь промок от пота. Солдат неловко переступил с ноги на ногу. Потом почесал в затылке.

— Вы никому не расскажете? — проговорил он робко, окидывая ее недоверчивым взглядом. — Я пришел сюда ценой жизни.

— Конечно нет! Подождите минутку…

Солдат уже повернулся к двери, но Джемма остановила его, протянув руку к кошельку. Оскорбленный, он попятился назад и сказал грубовато:

— Мне не нужно ваших денег. Я сделал это ради него — он просил меня. Ради него я пошел бы и на большее. Он был очень добрый человек…

Легкая дрожь в его голосе заставила Джемму поднять голову. Солдат вытирал глаза грязным рукавом.

— Мы не могли не стрелять, — продолжал он полушопотом. — Мы люди подневольные. Дали промах… а он смеялся над нами. Назвал нас новобранцами… Пришлось второй раз стрелять. Он был очень добрый человек…

Наступило долгое молчание. Потом солдат выпрямился, неловко отдал честь и вышел.

Несколько минут Джемма стояла неподвижно, держа в руке листок. Потом села у открытого окна.

Письмо было написано очень убористо, карандашом, и местами его с трудом можно было разобрать. Но первые два слова были совершенно ясны:

Дорогая Джим…

Строки вдруг расплылись и подернулись туманом. Она потеряла его! Опять потеряла! Детское прозвище заставило Джемму заново почувствовать эту утрату, и она простерла руки в бессильном отчаянии, словно земля, лежавшая на нем, всей тяжестью навалилась ей на сердце.

Потом снова взяла листок и стала читать: