Овраги

За час до начала стал собираться народ. Шли женщины в глаженых платках, степенные мужчины, старики с палками. Кузнец Кабанов причапал с длинной скамьей на плече. К двум часам у избы-читальни оказалась вся Сядемка: и колхозники и не колхозники. Грузный Догановский с трудом протиснулся к столу президиума. Из того, что он советовал, ничего не сделали. Торжественности не чувствовалось. На стене висел выцветший плакат, писанный сажей: «Долой махаевщину». За столом, застланным тканевым одеялом, сидели опухший с многопраздничного похмелья Петр, грязный, как дворняга, Пошехонов. На председательском месте находился мрачный Емельян, на самом краю Вавкин с перевязанным глазом.

— А это что такое? — кивнул Догановский на Митю, притулившегося в рваной шубейке у торца стола.

— Сын. Ведет протокол, — сказал Роман Гаврилович. Он чувствовал вину за плохую подготовку собрания и злился.

Догановский отер платком лоб, потянулся за графином. Графин с водой стоял рядом, а стакана не было. Предрика нахмурился, покосился на Романа Гавриловича и спросил раздраженно:

— Почему не начинаем?

— За звонком побегли.

Догановский посмотрел на притихшую публику. Передние скамейки занимали встревоженные середняки. Здесь же усадили Парамоновну. За ними притаились те, кто побогаче. На задних лавках — бабы и девки. Вдоль стен и на полу, где попало, расположилась голытьба, вроде Макуна, батраки, деревенский пролетариат.

Председатель райисполкома рассеянно глядел на народ; народ внимательно рассматривал председателя и Платонова. Разговоры утихли. Короткое оживление вызвал приплюснутый железный звонок, который передавали по рядам в президиум.

— Ботало! — криво усмехнулся Догановский. — Лучшего звонка для торжественного собрания придумать трудно.

Он встал во весь рост и зычно крикнул:

— Члены колхоза имени Хохрякова и граждане, подавшие заявление в колхоз, на месте?

— На месте! — закричали и в читальне, и на крыльце, и на улице.

— Что же это такое? — Догановский метнул грозный взгляд на Платонова. — Граждане, занявшие первые четыре ряда, немедленно освободите места для колхозников!

Поднялась кутерьма. Зашумели. Кабанов пытался вытащить из-под Парамоновны скамью. В дверях загорелась драка. Бабы визжали. Расталкивая старых и молодых, Платонов бросился наводить порядок. Кто-то посадил ему под глазом синяк. «Так тебе и надо, — клял он себя. — На передний край направили, а ты за комодом гоняешь! Так тебе и надо!» Словом, опозорился Роман Гаврилович. Вкалывал с утра до ночи, а работы видно не было. В Новый год ублажал шефов с чулочной фабрики. Гвоздей они не привезли, зато привезли шефское знамя. Роман Гаврилович водил гостей к стенам кирпичного завода, доказывал, как с небольшой достройкой можно превратить недостроенное здание в отличный хлев. «Пришел, увидел, убедил», — сказал на прощание директор фабрики, пообещал кирпич, лес и шифер. И вот месяц кончается, а от шефов — ни слуху ни духу…

Дней десять ушло на задержание снега. Кабанов безвозмездно сделал конный угольник. Несколько дней приучали лошадей ходить по снежной целине. Нагребли снежные валы поперек ветра. А поднялась метель, и все заровняло.

Долго налаживал Роман Гаврилович контрольный замер семенного фонда. Весы были сломаны. Часть пшеницы промокла, другая часть сгнила. Намеряли 42 четверика чечевицы, а сколько в четверике пудов, не знал даже Федот Федотович. Впрочем, работу явно саботировал Вавкин.

А больше всего времени отнимало у Романа Гавриловича составление и согласование нового землеустроительного и агрономического проекта. Проект составлялся с расчетом на восемь — десять процентов колхозников и на данное время был нереальным, и все же им всерьез занимались и землеустроители, и агрономы, и руководители РИКа. Единственное реальное дело мог представить Роман Гаврилович: документы для официальной регистрации колхоза и новый план землеустройства, за который кляла его вся деревня.

Прочитали повестку дня. Емельян объяснил, что Вавкин не может отчитываться, у него глаз болит.

— Что значит, глаз болит! — вскинулся Догановский. — Вставай, Семен Ионыч. Докладывай, что натворил за отчетный период.

Семен поднялся с видом великомученика и начал: