Овраги

— Тетя Катя! Где папа?

Она подняла налитые слезой глаза и простонала словно из-под глыбы:

— Здесь он, Митенька, здесь Роман Гаврилович, на тебя глядит… Витает душа его возле нас, Митенька…

Катерина шелестела губами все быстрей и бессвязней, и из ее шелеста становилось ясно, что прежнего папы нет и никогда не будет, что душа его проживет дома, а после того станет летать по воздуху, прощаться с Сядемкой, а на сороковой день вознесется высоко-высоко, в другой, горний, мир, где нет ни скорбей, ни воздыханий.

— А покуда душа усопшего обитает возле нас, — шептала Катерина, — надо привечать ее по отчему обычаю, потчевать винцом да хлебцем.

С этими словами она поставила граненый стакан с первачом на божничку, а рядом положила кусочек хлебца.

— Скажи, тетя Катя, — проговорил Митя. — Папу убили? Скажи правду. Я не буду плакать.

— Нет, Митенька. Никто его не убивал. Застыл он. В дороге застыл.

— Его закопали?

— Нет еще, Митенька. Завтра.

— Где он?

— У Парамоновны. Там его обмоют, соберут, сделают все, как надо. Ты куда!

Догнать Митю она не смогла. Он изо всех сил перебежал овраг и бросился к Парамоновне. Издали было видно, что у нее из трубы валит дым.

В сени его не допустил участковый. Митя кинулся через хлев. Задняя дверь была замкнута. Утопая в сугробах и падая, он побежал вдоль окон. Через заледенелые стекла ничего видно не было. Запыхавшись, он сел на завалинку. Голова его кружилась.

Из дому вышли Пошехонов и Шишов. Под мышкой у Шишова, словно градусник, торчал аршин с метками.

— А я тебе, Герасим Никитич, повторяю, — спокойно втолковывал Пошехонов, — не завтра, а сегодня к вечеру. Брось все дела и сколоти. Окажи уважение.

— Вот я и хочу не тяп-ляп, а в порядке уважения, — возражал Шишов. — Чтобы в аккурат по росту. А как ты его замеришь, когда он скрюченный.

— Пока досточки заготовишь, разморозим. Тогда и замеришь. Приступай, Герасим Никитыч.

— А как будем рассчитываться-то?..

— Колхоз не обидит. Давай приступай.

— Больно ты быстрый, Ефимушка. Легко ли разморозить. Не цыпленок.

— Не твоя забота. Ты досточки добывай.

Мужики вышли на дорогу. Митя потянулся следом.

Он все пытался покрепче ухватить отрывочные фразы, расставить их по порядку. Но слова рассыпались, перепутывались, превращались в бессмысленную труху. Возле спуска Пошехонов попрощался с Шишовым и побежал на конюшню. Митя понял только то, что желал понять: папа жив. Если бы он погиб, разве могли бы живые люди беседовать так спокойно, беспечно.

Он заспешил поделиться с Катериной своей радостью. По пути шаги его стали замедляться. Постепенно ему стала понятной страшная суть разговора. И, войдя в горницу, он спросил:

— Тетя Катя, а если разморозить, он может ожить?

Потом потянулись дни, от которых остались смутные, отрывочные воспоминания.

Долго помнился серый день похорон. Народа было мало. На кладбище сгоняли силком, как на колхозное собрание. Палкой в окна стучали. У гроба говорили кто о чем: о головокружении от успехов, о том, что весна дурная — днем греет, а ночью мороз. Земля трескается, рвет корешки озимых. Кому-то показалось, что яма коротка. Стали спорить, мерить лопатой гроб, ругаться. Одни только бабки-рыдальщицы стояли, как положено, сбившись в кучку. Да Катерина машинально смахивала снег с покойника. Как только Пошехонов приступил к прощальной речи, вынырнул Данилушка и принялся кричать:

— Охрана труда, где ты? Ни одного пуда частнику!

Вавкин погнался было за юродивым, однако у него отцепилась красная повязка, и Данилушка развеселился еще пуще.

Но больше всего обескуражило Митю странное ощущение, возникшее сразу, когда он увидел папу в гробу — без шапки и почему-то при галстуке. Митя смотрел на отца и не верил, что он неживой. Мите казалось, что папа забрался в ящик только для того, чтобы наглядно пояснить неурядливым колхозникам, как положено вести себя в гробу. Ему стало казаться, что когда-то недавно он если не видел, то наверняка переживал этот самый чудной спектакль похорон. Так же кругом толпились чужие люди, так же смеялись и пели… Разница была только в том, что тогда у гроба стоял отец, а в гробу, так же выставив лоб, лежал он, Митя.

В воспоминание вплелась и веселая песенка:

Рыжи гости танцевали,
Рыжи музыку играли.

Пытаясь оживить чувство скорби, он скосил глаза на рыжую, как кирпич, голову, торчавшую из гроба. На губах отца играла едва заметная улыбка.

Горло Мити судорожно дернулось, и он заплакал навзрыд.

— Слава богу, — шепнула Парамоновна. — А то стоит, как чурбан.