Овраги

Мотька помахала Мите сверху и убегла домой, а они пошли в тени обрыва вдоль берега. Сырой песок был крепок и гладок, как асфальт. Минут тридцать, ну, сорок ходу до парома, а там недалеко и до станции. Это если бы шли без барашка. А непривычный к поводку барашек уросил, мотал головой; чем сильнее его Митя тянул, тем упрямей он притормаживал.

А мама с каждым шагом становилась все более непохожей на себя. Она то торопилась, то останавливалась, прислушивалась и все время требовала, чтобы Митя бросил поводок.

— Что ты, мама? — удивлялся Митя. — Что значит — брось? Это же мясо! Почти что пуд парной баранины. Это все равно что пачку денег в реку бросить. Да ты что!

— А я говорю, брось, — шепнула она сквозь зубы. — Поезд упустим. И не ори на всю реку.

— Интересно, как это мы можем упустить поезд? Как ты не понимаешь: дядя Иван обещал подъехать в семнадцать двадцать по московскому времени. Так? А земля кружится навстречу солнцу. Поэтому в нашей точке земного шара будет на два часа больше. Девятнадцать двадцать. Ты бы, чем ругаться, сорвала бы лозинку да постегивала бы его. А я бы тянул.

— Вот я сейчас тебя самого стегану. Денег у него пачка, земля у него кружится! Тебе что сказано!

И она хлестнула его по руке, державшей поводок, два раза злобно и отчаянно. Это были первые удары, которые нанесла ему всегда добрая, уступчивая мать.

Митя до того изумился, что выпустил поводок. А она пошла быстро, почти побежала. Не хотела, чтобы он увидел, как заплакала.

Только теперь Митя начал понимать, что над ними нависает беда. Он понимал, что они остались ни с чем, попусту потеряли день, потеряли дорогой материал, потеряли барашка. Но все это были пустяки по сравнению с бедой, от которой убегала мама. Хоть и страшно, а надо признаться: беду эту накликал он, Митя. Он и прежде чуял что-то неладное: как-то слишком внимательно слушал усатый, как-то странно глядела хозяйка…

Мама прибавляла шаг. Почти бежала. Он схватил ее за руку.

— Мама… Мамочка…

Позади послышалось громкое блеяние. Поглядели — за ними, как собака, скакал барашек. Скакал и орал благим матом.

— Этого еще не хватало, — всплеснула руками Клаша. — Цыц!

Нервно оглядываясь, она стала чесать его за ухом. Барашек поймал Клашины пальцы шершавыми губами и стал сосать.

— Осподи! — сказала Клаша. — Есть хочет. Что же мне с вами делать?

— Вот они где! — донеслось сверху.

С обрыва, сидя на коне, глядел на них Ягорыч и показывал вниз берданкой. К нему подъехали два верховых, посовещались и ударили наметом в ту сторону, куда направлялись Клаша и Митя.

Солнце садилось. Вокруг царила тишина. В холодной тени лицо Клаши казалось белым, как бумага.

— Что ты, мам? — Митя тревожно поглядел на нее. — Что ты… Они же уехали.

— Ничего. Не бойся, сынок. — Клаша опустила крылья его ушанки и крепко завязала узел под подбородком. — С тобой ничего не сделают. Не посмеют. Если кто станет допрашивать про отца, фамилию или службу, или откуда сами, молчи. Молчи, как зарезанный.

— Да они уехали. Что ты!

— Слушай внимательно. Станут допрашивать, говори, ничего, мол, не знаю. Вот она, мамка. С ней и разбирайтесь. А я, скажи, ничего не знаю, мне двенадцати лет нету… Если что, в матрасе у меня в головах шестьдесят рублей зашито.

Из-за мыска, поросшего лозняком, вывернулись два всадника и стали приближаться внатруску. Лохматые киргизские лошади, заляпанные по брюхо грязью, тянулись к воде. Всадники, сидевшие охлюпкой, подгоняли их ударами каблуков.

Подъехали. Спешились. Кругломордый старик с жиденькой бороденкой ловко спрыгнул на песок, сдержанно поздоровался. Был он в латаном жилете и в рыжих самодельных сапогах. Широкий нос его торчал кверху так, что были видны большие круглые черные ноздри. Второй, толстогубый, с мутными, разбавленными самогоном глазами, казался в сравнении с крутоплечим стариком хлипким, болезненным. Он пузом сполз с неоседланной лошади и встал, уцепившись за гриву.

— Куда, родительница, путь держим? — ласково обратился старик к Клаше.

— На станцию, батюшка, — противным, монашеским голосом заприпевала Клаша. — Барашка выменяли, на станцию спешим… Вот он, барашек.

— Да ты нас не боись. Мы не большевики-меньшевики. Мы в бога веруем.

— Да чего бояться, — подхватила Клаша тем же притворным голосом. — Не лес. Кругом люди. Шумнешь, народ сбежится.

«И правда, — подумал Митя. — Ничего при них не видно — ни топоров, ни палок».

— Что говорить, — старик усмехнулся, оскалился, и Мите казалось, что он готовится плакать. — По реке далеко слыхать. Ты, родительница, не серчай на нас, дураков. Вопрос у нас к тебе есть.

— А что за вопрос?

— Вопрос серьезный, — он вздохнул, огорчаясь, что приходится задавать серьезные вопросы. — Поскольку мы живем в потемках, а ты, родительница, городская, ученая, ты нам его и разреши.

— Какое у меня ученье, батюшка! Три года училась. Дроби не знаю. Да и недосуг. Поезд уедет, а мы с барашком куда денемся?

— Вопрос серьезный. Про смычку города с деревней.

Клаша мельком глянула на Митю: «Держись, сынок. Мужик-то, видать, придурковат. Держись».