Овраги

Макун убрал недоеденную кашу на шесток и, не снимая сапога, принялся с интересом обследовать сломанную пряжку. Он был из той породы мастеровых, которые никакой работы не боятся. Но работа их частенько побаивалась.

— Сделаем, — сказал он себе решительно.

— Сколько возьмешь?

— Со своих не беру.

— Ладно тебе! Денег не возьмешь, а по всей деревне расхвастаешь: за так председателеву сыну ремень починил. Назначай, сколько, не то к Гордею Николаевичу пойдем. Он не откажет.

— С кого бы другого полтинник бы взял. С тебя, ладно, двугривенный. Больно баба хороша.

— Так чего ж гладишь? Брал бы в замуж, коли показалась.

— Я бы тебя с полным удовольствием взял. Да больно ты завлекательная. Отымут. Неудачный я мужик, Катенька. Где только не ишачил — и об жигалкой вкалывал, и трактор водил, — а как был Макуном, так Макуном и остался. Федот Федотыч считал, что мне надо в лектора податься — язык, говорит, больно долгий… Куды кусачки подевались? — Он загремел железяками. — Неужто сперли? Ты, Митька, не брал? Вот они… А какой из меня лектор? Как я буду, к примеру, кулака хаять, когда сплю и во сне вижу, что мельницу купил… Я в детских годах красным был, как не знай кто. Красней Ворошилова. А вырос — вся краска слиняла и всемирный коммунизм мне без надобности… Так и с женой. Другой сперва погуляет, а потом честь по чести женится. А я в шестнадцать лет Маруську в стогу завалил, а в двадцать — подралися мы с ней и развязались. А сейчас мне что баба, что вот эта каша — одна цена. Бывает, какая по пьянке подкатится, а я — стой, ни с места! Вот так вот! Другой в детских годах молится, в бога верует, а вырастет, в безбожники записывается. А я обратно, мальчишкой ни во что не верил. Бывало, спрашиваю батюшку: ну ладно, ты в бога веруешь, а бог сам-то в кого верует? Не в кого ему веровать. Значит, он неверующий. Вот и я буду, как бог, неверующий… А ну, Митька, давай примеряй. Крепше затягивайся. Не боись. Ну вот. Все в порядке. Ловко тебе?

— Ловко. Только ремень почему-то не расстегивается.

— Что значит, не расстегивается? Катерина, подмогни.

У Катерины тоже ничего не вышло.

— Эх вы, одевалыцики — раздевальщики! — рассердился Макун. — А ну, Митька, тяни за конец. Тяни на ту сторону. Ишо тяни. Подбери живот. Тяни. Шибче!

Дверь заскулила. В избу вломился Тимоха — без шубы, без шапки, но в варежках.

— Ты что? — испугалась Катерина.

— А ништо… — Тимоха отодвинул Митю и подскочил к Макуну. — Где Верка? Говори, трепач, все как есть! С Веркой стакнулся? Верка надоумила? Говори!

Макун хлопал глазами.

— Чего молчишь? — лез к нему Тимоха. — Сколько заплатила?

— Верка? — Макун обрел дар речи. — За что она мне платила? У адвоката-то был?

— Не строй дурачка! Дурей, чем есть, не сыграешь!

— Нельзя так, — попробовала унять его Катерина. — Что стряслось?

— А то стряслось, что Макун с Веркой меня в район к адвокату загнали, а адвокат по старому режиму живет, ни в субботу, ни в воскресенье его дома нет…

— И что с того?

— А то, что, пока я там трое суток околачивался, Верка собрала манатки и у бегла.

— Не может того быть! — ахнула Катерина.

— Ты его спроси, может оно быть или не можеті — закричал Тимоха в отчаянии, указывая на Макуна. — Они оба меня понукали: поезжай да поезжай… На, читай, — он вынул из варежки тетрадный листок и протянул Катерине. — Макуну читай!

— Я писаное плохо разбираю. Митя, читай ты.

— Я почитаю, — сказал Митя, — только мне пояс жмет.

— Сыму, сынок, — торопила Катерина. — Сейчас сыму. Читай сперва.

Митя взял бумажку. В ней было написано:

— «Тимофей.

Общим так. Жить я с тобой не буду. Ты записался в колхоз, а меня не спросился. Этого я никогда не прощу. Лучше бы ты меня зарезал. За месяц я состарилась и не похожа на свои семнадцать лет. Спомнила, как прошлый год мечтали и смеюсь до невозможности. Общим не ходи за мной и забудь. Все сначала не вернуть. Побаловались и ладно. Взяла свою фотку с надписью, а больше мне ничего не надо. Женись скорей и живи спокойно.

К отцу не здумай. Меня там нет. Вера».

— И все? — спросила Катерина.

— Все.

— Чтобы Верка добровольно такое написала, ни в жисть не поверю.

— Тетя Катя, отцепи ремень…

— Мать-то что говорит? — не слыша Мити, выспрашивала Катерина.

— Мать говорит, Верка в субботу барахло собрала, перекрестилась и уехала. Вроде ей кто-то сани подал.

— Может, в Хороводах? У родителей?

• — Нету ее у родителей. Серчают они на нее, как и я.

— Тетя Катя, — приставал Митя, — отстегни…

.— Что же ты, Макар Софоныч, наделал. Ремень на мальчишке намертво наклепал. Тебе же двадцать копеек плачены.

— Пущай завтра зайдет. Поправим.

— Еще чего надумал! Завтра! А спать ему как?

— А что я могу? Вишь, Тимоха с кулаками лезет… Чего ты ко мне пристал?

— Сейчас поймешь, — Тимоша попробовал взять себя в руки. — В пятницу Верка меня к тебе приводила?

— Ну приводила.

— Ага, сознался!

— Иди ты, знаешь, куда?.. Вон еще один лодырь идет, Петр великий.

Макун оглянулся и поспешно сунул садовые вилы в запечье.