Озарение неминуемо

Руки неожиданно вспотели, он буквально трясся от переполняющей энергии.

Не мешкая ни секунды, Крестов достал шар, расположив чуть выше заголовка листа. Шар поначалу покатился на ровном столе, но добравшись до границы буквы «К», остановился и замер, как пригвожденный.

Крестов зачарованно посмотрел в прозрачную пустоту шара. Он ощутил, как некая могущественная сила, во тысячи крат, в миллионы раз превосходящая человеческие возможности, буквально захватила воображение, овладела им, словно безжизненной тряпичной куклой, наполняя невиданными силами, оживляя, расправляя крылья. Внутренний взгляд его, подобно всепроникающему прожектору, озарил каждую прожитую им секунду, расставил все по местам, разложил по полочкам, наделил описаниями, эпитетами, метафорами, иносказаниями; неясный до сегодняшнего дня план сочинения предстал четко выверенным сюжетом, с главными героями, конфликтами, встречами, расставаниями, предательством, верой, надеждой… эта картина, ясно возникшая перед его взором тотчас начала перетекать на бумагу, он не просто чувствовал, он знал – это шедевр, каких до сих пор он не читал нигде и никогда.

Автоматически он вытаскивал чистый лист бумаги из пачки с надписью «Снегурочка. 500 листов», мгновенно покрывал его летящей вязью своего почерка, после чего брал новый. Шар уменьшался на глазах, однако он этого не замечал. Приготовленные про запас пять шариковых ручек подходили к концу, когда Крестов, наконец, остановился.

Он мельком взглянул на время – восемь сорок шесть утра. То есть, он пишет уже почти девяти часов. Вместо большого прозрачного шара на столе лежала блестящая горошина, напоминающая жемчужину. Он благоговейно посмотрел на нее затуманившимся взором.

Он знал, что предстояла одна, последняя страница финала, и, хотя в точности Крестов не мог сказать, о чем именно писал всю ночь, чувство чего-то грандиозного, значительного, невероятного по силе воздействия переполняло его сверху до низу. «Это, как минимум, тянет на «Писатель года», а как максимум…» – проскочила стрелой мысль, но он даже не обратил на нее внимания. Чувство, охватившее его, было сродни восторженному созерцанию покорителя Эвереста, стоящего на заснеженной вершине мира и вдруг понявшего божественный замысел, совершенство гармонии, величие Создателя – с той лишь разницей, что в данном случае Создателем был именно он сам, писатель Максимилиан Крестов.

– Вот же черт! Черт! Черт! Это невероятно! – пробормотал Крестов, пытаясь потянуться. Мышцы застыли. Он встал, с трудом разгибаясь в пояснице, внутри что-то хрустнуло. И тут же моментально он почувствовал, что невероятно сильно хочет в туалет, настолько сильно, что даже десяток метров, отделяющих его от санузла, могут не даться. Сжав колени, покраснев от напряжения он мелкими шажками попятился к двери кабинета. Открыл ее, проелозил по коридору, отметив, что жена, по-видимому, еще не просыпалась, – обычно в воскресенье она спит до одиннадцати, а то и дольше.

С трудом добравшись до туалета, он пристроился к унитазу. Невероятное напряжение, сковавшее его, нашло выход, он с благодарностью смотрел перед собой, чувствуя полное опустошение. Словно лавина, висевшая на волоске, наконец сорвалась, полетела вниз, сметая все на своем пути, а после того, как она иссякла, воцарилась тишина.

Когда Крестов, улыбаясь неведомым мыслям, вернулся в кабинет, то первое что он увидел – была жена в тонком персиковом пеньюаре, сидящая в его кресле из кожзаменителя.

Улыбка сошла с его губ.

Он окаменел.

Изящными пальчиками левой руки она держала маленькую прозрачную горошину, а другой рукой… другой рукой она брала листы со стола, пробегала их взглядом и бросала на пол.

Она услышала его шорох.

– Это что?! – К небу обратилось ее перекошенное от злости лицо. – Это, мать твою, что, я тебя спрашиваю?! – она вскочила с кресла, зацепила подлокотник пеньюаром, отчего тот с треском разорвался, однако она, кажется, даже не заметила этого, хотя это был ее любимый пеньюар.

Она швырнула ему в лицо скомканный лист.

– Ты что, сволочь! Скотина проклятая! Да ты… – она захлебнулась в слезах, продолжая хватать листы со стола и кидать ему под ноги.

Он поймал одну страницу.

Ровным летящим почерком, сверху донизу лист покрывало повторяющееся сочетание: «ЭЛЬЗА СУКА».

Крестов подскочил к столу, схватил в охапку рукопись, пролистывая ее от начала до конца и…

– Смотри, смотри, – закричал он, – вот что я написал! – настоящий роман буквально на глазах растворялся, заменяя гениальные строки, часть которых он помнил наизусть, но словно во сне, строками другими, похабными, отвратительными, мерзкими: «ЭЛЬЗА МЕРТВАЯ ГНИЛАЯ СУКА».

– Ты видишь, видишь, что я написал?! – он попытался показать ей, ткнув листами чуть ли не в самое лицо, красное и пухлое от слез, но она отшатнулась.

– Больной урод! Ты самый гадкий, самый мерзкий тип, которого я только знала!

Крестов задохнулся. Сердце обдало жаром, комната, уже наполняющаяся утренним светом, поплыла.

– Любимая! – бросился он к ней, – я не…

– Заткнись лучше, иначе я не отвеча… что это, что это?!