Озёрное чудо

Мать не сдержалась, ожгла детей осерчалым взглядом, и те испуганно притаились, — мамка чикаться не станет, отвозит мокрым полотенцем и не поглядит, что Благовещенье и Вербное воскресенье. Но мать снова, уже в который раз, спохватилась, виновато, с неутолимой любовью глянула на своих чадушек.

— Мало ли чо стряслось… Може, захворал, а може, дела какие…

— Седни должен подъехать, — степенно рассудил Ванюшка. — Гостинцы привезет. Права ладонь с утра чешется и чешется.

— Ой ти моя… — засмеялась мать. — Рука у его чешется… Ты у нас, как дед Кузя, конюх, тот всяким заморокам верит.

— Сапожки мне сулился привезти… Я же ему помогал на деляне сучки собирать…

— Привезе-от… — невесело улыбнулась мать, — вагон и маленьку тележку.

— А мне халвы привезет, вота-ка, — Вера, дразня брата, хвастливо зацокола языком, игриво закачала головой. — В жестяночке такой с картинкой… Я в нее потом буду куклины сарафаны складывать.

— Ох, голова моя непутевая да от лихоты кругом пошла, все позабыла, — спохватилась мать и вспомнила, что еще накануне, в среду крестопоклонной недели, в средокрестие, размочила жменю лапши, завела плошку теста и, подсластив сахарной пылью, что осела в швах льняного мешочка, испекла три креста. Принесла кресты из казенки, выложила на стол, и ребятишки радостно заелозили на лавке.

— Погодите, не торопитесь, торопыги, — сдержала их мать. — Надо все чин-чинарем, как и положено на Вербное воскресенье.

Жалобным шепотком отмолилась, потом, чтобы отпугнуть греховное унынье, потешить ребятишек, сняла с божницы освященную за ночь вербу, перевязанную цветастой вязочкой.

— Ну-ка, дети мои, открывайте рты поширше… — отщипнула вербные почки и скормила их Ванюшке с Верой.

— Фу, небраво… — малая сморщилась, на заплатку не выберешь.

— А мне дак сладко, — подразнил ее брат. — А это, мама, поче?

— А пото, чтоб не хворать да всяку напасть отогнать, — верба нынче свята… Счас я вас похлещу… Да не пужайтесь, не пужайтесь, — я же легонечко, что поглажу.

Мать охлопала себя пучком вербы, потом — сына с дочкой, распевно пришептывая:

Верба свята, верба свята!
Не я освящаю, Божушка освящает.
Верба — хлёст, бьет да слез.
Верба синя бьет несильно,
Верба красна бьет напрасно,
Верба бела бьет за дело.
Верба — хлёст, бьет до слез.

— Теперичи и вовсе никака холера не привяжется… Ну, можно и крестами отпотчеваться. Тихонечко жуйте: в одном кресте курино перышко, чтоб куры справно неслись, в другом — коровий волос, чтоб Майка ладом растелилась и задоилась, а в третьем… там мой волос, чтоб головушки не болели.

— Мам!., мам!.. — заверещала Вера. — Мне перышко попалось.

— О, и ладно. Куры будут нёские, а как заклохчет какая, посадим на яйца, цыпок выведем. Будешь пшеном их кормить.

— Мама! — выпучил глаза Ванюшка. — А мне — рыжий волос Майкин…

— Но дак ты же у нас Иван-коровий сын. Не сёдни завтра отелится Майка. Будешь телка пасти… Ну, давайте, ешьте да на речку сбродим.

Скучно єство без хлеба и соли, и подсластиться нечем; поклевали ребятишки словно цыпушки распаренных окуней и несолоно хлебавши квело отвалились от стола. Поиграли на топчане бараньими лодыжками, сморились, угомонились, тут и мать…на Благовещенье грех робить… прикорнула подле.

VII

Дольше спишь, дольше о еде не печалишься, купаешься в цветастых видениях, будто уже в ином вечном свете. Ребятишки просыпались, поворочаются с бока на бок, да и опять задремлют, притулившись к матери, — ослабли, бедные; и проснулось семейство аж на закате, когда солнышко уже клонилось ко сну, оплавив желтоватым, сомлевшим светом ершистую гребенку хребта. Вот и день пролетел, вот и отметили праздничек… Теперь бы повечерять с шанюжками и колотым сахаром вприкуску, да вот печа, что кусать неча.

Взявшись за руки, молча поплелись к реке через мглистую голь распадка, поросшего ирником и осинником. Близенько отошли, и тут остроглазый Ванюшка — накануне-то прямо как в воду глядел — высмотрел, что по заречной хребтине божьими коровками ползут к реке две конные повозки.

— Папка едет!., папка едет! — распугав предзакатную глушь, оглашенно завопил парнишка и, прыгая, размахивая руками, еще и присказал на цыганский лад, подслушанное у балагуристого папки. — Тятька идэ, черта вида, мы его съидэ!..

И…откуда силенки взялись… так припустил к реке, что засверкали смазанные дегтем подошвы сыромятных ичижонок, вспузырились вольные сатиновые шкеры и вздыбилась линялая, заплатная шубейка. Следом ударилась и Вера, но тут же и запалилась, захныкала.