Озерное чудо

Илья сплавился еще туда и обратно, а в третий раз, для надежности привязав Гнедуху за узду к жеребцову хвосту, перебрался с отцом, прихватив уже все припасы. Навьючив коней, тихонько шли к дому, и матери так хотелось, чтобы дивом дивным, чудом чудным все ее дети — пятеро сыновей и три дочки — сели за один пасхальный стол, обнялись…

— Ну, слава Те Господи, и Пасху Христову, как путние, отведем. Кулич испеку… Да, Илья, что-то Майка не может растелиться. Вроде уж все сроки вышли… Ты уж, сына, погляди…

— От ить верно, а… — засмеялся отец, — пусти бабу в рай, она и корову туда волочит…

Задав лошадям сена и овса, мужики тут же пошли глядеть Майку, и Ванюшка припарился, тоже вроде мужик. Илья помял корове вымя, ощупал живот, заглянул под хвост и беспечно махнул рукой:

— Однако, паря, отелится под утро. Да все вроде ладно. Не первотелка же…

Обрядов церковных Краснобаевы не держались, а и ведала про них лишь набожная мать, да и та их никому не навязывала, а потому, хоть и пошла Страстная седмица скорбного поста, семейство на радостях сладило встречины. И постных, и скоромных наедков теперь хватало, а спирт казеный у вететеринара завсегда под рукой. Мужики выпили, крякнули, занюхали сивушный дух, но разговор застольный не сладился: то ли приморились, то ли помимо их худобожей воли прошепталось прямо в души про Страсти Господни. Петь Илья не собирался, да и какая песня без баяна, но вдруг, о чем-то неведомом закручинившись — видно, томило душу горькое предчувствие короткого века — обнял мать и печально запел про то, как глухой неведомой тропою бежал бродяга глухой сибирскою тайгой:

Умру-у, в чужой земле заро-оют,
Запла-ачет маменька моя-а.
Жена найде-от себе друго-ого,
А ма-а-ать… сыночка никогда-а…

Мать отвернулась, потом, выскользнув из-под сыновьей руки, накинула мерлушковую душегрейку, платок и, все так же не оборачиваясь к столу, вышла из избы. Отец недвижно глядел при-туманенными глазами на вялый, желтоватый огонек за протертой стеколкой, словно упрекал Илью: что же ты, сына, душу-то рвешь?!

— Как вы, Илья, с Фаей-то поживаете? — пытливо глядя на сына, спросил отец.

Илья глянул невидяще, поморщился и махнул рукой

* * *

Месяц залил ограду восково-белым свечением, где едва зримо дымится ладаном молитвенная песнь, — не то во здравие, не то за упокой; мать кладет поклоны и ярко блестящим звездам — душам праведных отичей, дедичей, и Млечному Пути — дороге ко Гробу Господню, и слезливым шепотком молится:

— …О всемистиловая Госпоже Владычице Богородице! Воздвигни нас из глубины греховная и избави нас от глада, губительства, от труса и потопа, от огня и меча, от нашествия иноплеменных и междуусобныя брани, от напрасный смерти, и от нападения вражия, и от тлетворных ветр, и от смертоносный язвы, и от всякого зла. Подай, Госпоже, мир и здравие рабом Твоим, — Петру, супругу, чадам моим: Степану, Егору, Ильей, Алексею, Шуре, Татьяне, Ивану, Вере да зятю Фелону, да молодухам моим — и всем православным христаном, и просвети им ум и очи сердечныя, яко ко спасению…

Слезно просит мать Царицу Небесную за отца, сынов и дочерей, за Фелона-зятя, за молодух, поминая особо Ильюхину Фаю, а Ванюшка спит на вышке, притулившись к жаркому Илье, но словно от неведомого толчка просыпается, подползает к слуховому окошку, прослыша материн говорок, и видит, как молится мать, как скорбно качается на бревенчатом заплоте, на поленнице дров долгая материна тень, и так жалко матушку, так жалко, что парнишка отползает к войлочному потнику, утыкается лицом в полушубок, заместо подушки брошенный в изголовье, и мочит, солит слезами кислую овчину. Илья спросонок пригребает его к себе, и парнишка затихает, словно влетел с мороза в протопленную избу и прильнул к надежному и теплому печному боку.

* * *