Озерное чудо

В Сосново-Озёрске подфартило: пробился в автобус сквозь гомонливую бабью толпу, где пёстро перемешались отъезжающие и со слезами провожающие. Ох уж эти бабы деревенские!., провожают в дальнюю дорогу родичей, особо, чадушек-кровиночек, а словно — в последний путь, заливая московский тракт горючими слезами. Иной осерчалый мужик матюгнёт бабу, обнимающую сына, слезя тому нарядный, почти неношенный, стоящий коробом пиджак: «Но… едрёнов корень!., ты кого воешь?! Ты чо, хоронишь парня?! Накаркаешь, ворона…» Особняком постаивала возлюбленная пара, держась за руки; подруга провожала курсанта лётного училища, высокого, белобрысого, с голубыми грустными глазами.

Игорь втиснулся на заднее сиденье автобуса и, не глядя на соседей, тоскливо уставился в окошко. Поплыли в прошлое невзрачные избы, торопливо остаревшие либо аляповато крашенные, похожие на теперешних старух, что…смех и грех… сурьмятся и помадятся до гробовой доски.

Даже древлее село Абакумово, мимо коего пропылил автобус без привала, гляделось краше иззелена-чёрными, замшелыми избами в белесых покровах диковинной резьбы, амбарами да завознями, рублеными из толстого листвяка и сосняка, укрытыми полусгнившим драньём[58]. Обрядевшее, словно обеззубевший старческий рот, село лежало под святыми; остатнии избы доживали век в суровом смирении, в отрешении от мира суетного и богохульного, сводчатыми окошками вглядываясь в Божии небеса.

В войну овдовевшая, груболикая и тёмноликая, широкая, крепкая и костистая, словно ломовая лошадь, Христинья Андриевская до предсмертного вздоха молилась и трудилась не покладая рук: держала корову, тёлку и бычка, овец, курей и гусей, картошки садила прорву. Подсобляли дочери — Фрося и Дуся, Игорюхина мать, на сенокос нанимала батраков, но и сама сиднем не сидела. С ленцой и неохотой, случалось, и внук полол, окучивал картошку, а потом приноровился гостить о такую пору, когда картошка выполота и окучена.

Почто старая разбухала эдакое хозяйство?.. В какой чиненый-перечиненый чулок заначивала прибыток?.. О сём Игорь не ведал, но в студенческие лета слышал от матери шепоток: мол, старая подсобляла бывшим насельницам святой женской обители, ограбленной и поруганной безбожной властью, а потом и вовсе закрытой. Тайные монашенки, кои спаслись от лагерей или уже хлебнули тюремной баланды, разбрелись по миру, ютились у сродников, у сестёр во Христе, либо в заброшенных ветхих избёнках. Их-то Христинья Андриевская, как выяснилось, и подкармливала; да и сами монашенки, тихо навещая абакумовскую благодетельницу, помогали по хозяйству.

В досюльну пору вольно раскинулось Абакумове в долине реки Уды, у изножья таежного хребта, где сырые приречные луга сливались со степными увалами. Начав с часовенки, чтоб вольный народ держать в узде Божией, срубили село староверы, кои долго и цепко держались древлего православного чина — осободвуперстного знамения, хождения посолонь[59] вокруг церковного аналоя при каждении; но, в отличие от иных староверческих толков и согласий, с летами единоверчески смирились, слились с патриаршей церковью, за три века просиявшей сонмом святых угодников, блаженных юродов и страстотерпцев, великомучеников. И стала абакумовская Казанская церковь — единоверческая: былые староверы молись двумя персты, а патриаршьи — щепотью.

Игорь помнил огороженные жердевой городьбой бескрайные приусадебные покосы и выпасы, огороды с картошкой, чисто выполотой, высоко окученной, бело и сиренево цветущей; а над покосами, огородами, избами и амбарами красовались колодезные журавли, горделиво задрав тонкие шеи; помнил внук тесовые ворота и калитку с двускатными навесами, что за долгий век зелено замшели; помнил избу со сводчатыми окошками в обрамлении тяжёлой, скудной и суровой резьбы. В рубленых сенях, в избе таилась тень, столь отрадная, когда сухие увалы нещадно палило солнце; а трещал за могучими венцами крещенский мороз, плакала и выла степная пурга, от русской печи струилось живое тепло, столь же отрадное, как и прохлада в зной. Сомкнув глаза, Игорь видел широченные половицы — светились, как пасхальные яйца, крашенные луковым пером; видел пестрорядную, домотканую дорожку — поросшая цветами тропка от высокого порога до печи, вдоль лавки и стола, к божнице, где коленопреклонно, часами молились боголюбивые Христинья и Ефросинья.

Сени Игорю не запомнились, а втемяшились, вбились в память — здесь, ухватив за шиворот, согнув в три погибели, баба Христя высекла рябиновой вицей зловредного внука, из рогатки подстрелившего ласточку. Долго скулил обиженный внучек, и бабушка Христинья усмехалась: «Бьют не ради мучения, но ради спасения», а тётка Фрося, перекрестившись, утешала: «Праздник на небе, когда грешник плачет».