Озеро Дербень

Вот уже стукнуло двадцать пять. Еще три года долой — будет двадцать восемь. Полжизни прочь. А что в них светлого — лишь Дербень. И потом будет до веку одно: лекции, университет… Университет, лекции. Стены библиотеки, университета, домашние — и весь мир. Хотя есть иное, счастливое…

Возможность иного житья теперь ясно виделась Алексею: Дербень, школа, учительство, как у деда Тимофея. Он прав. Дед счастлив в жизни. Многие годы отняты: войной, злыми годами, но он в жизни счастлив. Он, сколько мог, жил на родной земле, под своим небом. И ни одна из радостей не минула его.

Алексей вернулся в дом. Там было темно и тихо, дед спал. Алексей же заснуть не мог. Он ушел к озеру, сел на мостках. Вода дышала в лицо свежестью. Что-то прошумело в камышах, а потом — хлопанье крыл, возня. Охотилась крыса или хохуля. Затем стихло. И снова легла тишина.

Высокий небесный огонь и светлый дым его опускались вниз, на дербеневские воды и землю. Теперь мирозданье лежало вокруг, с ветром его, долгим временем, мудрым молчанием.

А потом, дома, в постели, Алексей думал о зиме: о снегах, охоте, рыбалке и лыжах. Думал о школе, о деде Тимофее, который так некстати уснул, и нельзя ему было рассказать уже теперь о понятом и решенном. Рассказать было нельзя, но можно думать о будущей счастливой жизни и радоваться ей пока одному, без деда.

А дед Тимофей этой ночью умер, во сне. Потом были похороны, поминки и все остальное.

Алексея хотели увезти, но он остался, отговорившись отпуском, усталостью — чем мог, главное утаив.

Он остался и жил один в дербеневском доме, боясь лишь того часа, когда мать и отец наконец узнают обо всем. Боялся, оттягивал и ждал той поры, пока не пришел срок. А когда он пришел, Алексей отправил письмо-отказ в министерство и университет, телеграфировал и позвонил своим. Писать не стоило. Мать с отцом все равно должны были приехать.

5

Всю долгую дорогу мать жаловалась, плакала, говорила и наговориться не могла, лишь возле станции притихла: не то задремала, не то задумалась. А от станции пошли, считай, родные места: Первый Березов да Второй, и новый асфальт под колесами тянулся до самой Дубовки. А миновали ее, свернули и выехали на Лебедевскую гору. Выехали и встали.

Вся округа и хутор лежали в снегу. Дербень-озеро застыло недавно и чернело среди белой зимы темным зраком с желтой опушью камыша.

— Давайте договоримся, — сказала мать, — как начнем разговор. А то все вместе да вразнобой…

— Думаю, письмом надо начать. Письмо я возьму и прочитаю. — Олег достал из кармана конверт, развернул листок и стал читать, словно декламируя: — «Ты не можешь вообразить, брат, до какой степени полон я ожиданием. Я тороплю время: вперед и вперед. Так мне хочется во Францию. Другие люди, другая земля — иной мир…»

— Да, да! — воскликнула мать. — Именно с письма! А потом отец должен… Рассудительно, спокойно, но все поставить на места: сегодня одно настроение, завтра — другое. Ты чувствуешь, как надо? — спросила она мужа.

Тот кивнул головой, завел машину.

Спустились с горы, подъехали к дому. А там, посреди двора, Алексей с Василием Андреевичем палили соломенными жгутами свинью. Обниматься и целоваться было не с руки. Алексей лишь мать чмокнул осторожно губами, отстраняясь, боясь измазать ее. А мужикам сказал:

— После будем здороваться. Давайте помогать.

И хоть помощники из приезжих получились не больно ухватистые, но дело пошло веселей. Еще дотемна обрезали сало и засолили, разделали тушу и подвесили ее в сарае. А в доме мать готовила из свежатины обед ли, ужин — в общем, еду.

Василий Андреевич к столу не пошел. Он понимал, что гости приехали не зря.

Сели за стол вчетвером. Дымилось пахучим паром горячее хлебово с печенкой, другим осердьем, луковой и чесночной остротой. Мужики хлебали до пота, молчком. Мать глядела на Алексея, он казался ей похудевшим и каким-то измученным, старообразным — с Олегом не сравнить. Она глядела, глядела, и, наконец, не выдержала, спросила с натянутой усмешкой:

— Ты мясо продавать будешь?

— Сами поедим, — мирно ответил Алексей. — Зима длинная. У меня там пять гусей висит. Не видала? Завтра лапши свари, с гусятинкой. Олег такого не ел.

Мужчины ели и насытиться не могли свежим хлебовом: тарелку, другую. Лишь матери было не до еды. Она поднялась, у окна пригорюнилась. Алексей оставил еду, подошел к ней и обнял.

— Ну чего, мама?.. Чего?..

Все было у матери продумано и готово: слова, доводы — все до мелочи. Но лишь обнял ее сынок, младшенький, непутевый, лишь приголубил — и разом вылетело из головы все. И она, заплакав по-бабьи, распустила себя, запричитала: