Озеро Радости

— Агна как Агна, — усмехается археолог. — Агнцами и теми, кто про них читал в Писании, в те времена, в тринадцатом веке, на этих землях разжигали костры, посвященные Перуну.

— Мне успели рассказать, что она была женщиной трагической судьбы. И несчастной в личной жизни.

— По Хронике Быховца, она была женой нальшанского князя Довмонта, которого, судя по всему, нежно любила. Хотя чувства, — добавляет он, подумав, — последнее, что остается в летописях. Смерть и убийства в большей степени заслуживают места на бересте, чем любовь и нежность. При этом Агна была сестрой Марты. По Галицко-Волынской летописи, — жены Миндовга. Слышала о таком? О Миндовге?

— Ну так, — пожимает плечами Яся.

— Ясно. Обычная история. Про Машерова знаем, про Ленина знаем, про Миндовга — нет. Миндовг был главным колдуном и общественным деятелем в нашей истории. Его хитрость и изворотливость до сих пор вынужден копировать любой правитель, пытающийся удержаться тут в седле. Даже Машеров. Даже Лукашенко. Особенно Лукашенко. Когда Миндовга прижали тевтонцы, прижали капитально, без вариантов, знаешь, что он сделал?

— Попросил у России дешевого газа? — пробует пошутить Яся.

— Нет. Умней. Он принял христианство. Тевтонцы пришли валиться с язычниками во имя Христово. Так вот, поняв, что их не победить силой, он сам встал под флаги Христовы. И тевтонцы вынуждены были уйти. Тогда воевали не за нефть, как сейчас. В смысле, воюют и тогда, и сейчас за территорию и контроль над ресурсами. Но раньше это маскировали христианством, сейчас — демократией и правами человека. Так вот, тевтонцы сильно обломались, потому что по нынешним раскладам эпизод равнозначен тому, как если бы Саддам за день до вторжения ввел в Ираке Пятую поправку, вышел на телеэкраны и спел «Precious Lord take my hand» и далее — весь spiritual gospel из репертуара преподобной Махалии Джексон.

— И что сделали тевтонцы?

— Ушли, — отвечает Ясин собеседник.

— Сейчас они обязательно нашли бы у Миндовга чертежи ядерной бомбы. Или химическое оружие.

— Это уже нюансы. — Он чешет щетину. — Что важно, так это то, что папа римский прислал новообращенному христианину корону. Миндовг стал королем. Первым и последним в нашей истории.

— А почему последним? — Яся срывает травинку и пробует ее жевать — стебелек оказывается сухим и невкусным.

— Потому что, после того как тевтонцы отошли на безопасное расстояние, Миндовг вновь перепрыгнул в язычество, — разводит руками знаток истории. — И сделал он это, не снимая короны. Ну и, чтобы закрепить успех, отжал себе в сожительницы супругу нальшанского князя Довмонта. Которая наверняка любила этого князя, пусть летописи об этом и умалчивают. Папе Римскому, отвечавшему за эмиссию корон, это очень не понравилось.

— В смысле как отжал? — не понимает Яся.

— А очень просто. Жена Миндовга умерла, на похороны приехала ее сестра, та самая. Наш «экспонат». Агна очень понравилась Миндовгу. Почему понравилась, догадаться не сложно — ты ее видела. Ну и все: понравилась — бери. Потом объяснил, что сделал это по распоряжению покойной. Мол, та не хотела незнакомой мачехи своим сыновьям. Распоряжение, ясно, было устным, и его никто не видел.

— Дико, — коротко отзывается Яся. — А что сделал муж Агны?

— Все просто. Он его убил.

— Кого? Кто?

— Довмонт — Миндовга. Хотя, конечно, должно было быть наоборот. Всегда умерщвляй мужа, чью жену отжимаешь — этому нас учит история начиная с Древнего Рима. — Археолог потягивается и блаженно падает назад, в траву. — А чтобы отомстить за поруганную честь, Довмонт порубил еще и тех самых сыновей, для которых Агна должна была заменить мать, Марту.

— А как умерла Агна?

— Вот этого никто не знает. Ее смерть нигде не описана, как и большая часть ее жизни. — Собеседник смотрит в небо. — А потому для истории она как бы и не умерла. С четырнадцатого века она превращается в объект стихийного народного поклонения в рамках сейчас уже почти забытого культа, в котором ее персона смешивается с фигурой Божьей Матери — ей атрибутируют чудеса, она распадается на небесную и земную аватары, в позднее Возрождение, в конце шестнадцатого века, ее особа расцветает ассоциациями с еще одной женщиной трагической судьбы, глубоко несчастной в личной жизни, — Барбарой Радзивилл, единственной этнической белорусской, побывавшей в польских королевах. Ее портрет написал сам Лукас Кранах. Память об отравленной в шестнадцатом веке Барбаре и уведенной силой королем у мужа в тринадцатом веке князёвне смешивается в один культ. Хотя в юридическом смысле ни царицей, ни королевой наш экспонат не был, но кого интересует юридический смысл, когда речь идет о матери заступнице целого народа…

Яся откидывается на локти и готовится прилечь в траву рядом с ним — на расстоянии пальцев вытянутой руки.

— Ну пойдем, засиделись, клоуны уедут, — предлагает он. Дружелюбно, но поспешно.