Озеро Радости

— Русские православные относятся к Богоматери, как к Саре Коннор. Родила Спасителя, и свободна. Католики думают, что Дева Мария обладает некоторыми чертами Джона Коннора. То есть понятно: она не так метка, как сам нигга. Но если сильно попросить, возьмет в руки крест и пойдет на махач с терминатором. И избавит просящего от кредиторов и мук сердечных. Аве Мария, грация плена, доминус текум! Так вот. У белорусов все сложней. Белорусы считают, что Бог и есть терминатор. Потому что его слуги и помазанники тут вели себя кто как летающий пропеллерный охотник с плазменной пушкой, кто как танк M-1 с вращающимся пулеметом, а кто как харвестер с турелью на левом плече. Про то, как викария Зайковского прямо в полоцкой святой Софии порубил в капусту саблей лично Петр Первый, ты слышала. Ну вот. Бог страшен. Потому что глух. А когда не глух — жесток. И сколько его ни проси, он только накажет. Молишься, молишься, а живешь только хуже. Так что белорусы верят в Царицу. Причем как она пришла? Откуда? Почему? Потому что ее обидели! Король у мужа отобрал. И насиловал. То есть бедная, значит — наша. Знает горе, значит, впряжется и за нас. И вот она ведет себя с Богом, как хорошая мама при бухом муже. За руку берет и топор из нее вынимает.

Яся молчит. Яся думает о радости. Чистой радости, которой при этих раскладах тут не было даже у детей.

х х х

После третьего города и третьего имени, в которые помещает Янку судьба, Малмыги, Минск и Москва слипаются в ее снах в один длинный, катастрофически непроходимый, агломерат. И Янка все пытается свернуть с Гедимина на Вильняус и дойти по Вильняус до книжного магазина в Троицком предместье — ей нужно купить там «Но-шпы», потому что болит живот. Она путается где-то в районе Оперного и, зайдя в оказавшийся посреди тротуара лифт, едет вниз и выходит на Новом Арбате. Саму себя она при этом последовательно ощущает наивной девочкой Ясей, циничной Яниной Сергеевной, неуверенной вильнюсской магистранткой Янкой.

х х х

Зародившаяся в Янке жизнь никак не сообщает о своем присутствии — ни тошнотой, ни рвотой, ни отеками. Но будущая мать осознает ее каждую секунду. Она ходит по городу и представляет, что у нее в животе, как в домашнем круглом аквариуме, плавает крохотная рыбка.

х х х

Как ни экономит Янка, полтораста евро, остающихся после уплаты за комнату, на жизнь в Вильнюсе не хватает. Одна поездка в университет и обратно на троллейбусе стоит полтора евро, и этот трип приходится проделывать шесть раз в неделю. Пешком от дома — четыре с половиной километра, путь можно пройти за час пятнадцать, но когда пары начинаются в девять, это не выход. А потому она то и дело забирается в отложенную в Москве заначку, видя, как вместе с ней плавно подтаивают и планы на освобождение от исполнительного листа.

х х х

Учеба дается ей легко. То, о чем ей рассказывают днем, чаще всего совпадает с тем, что она сама пыталась нагуглить ночью. Ее любимый преподаватель молод, строен и похож на Даниэля Брюля. У него плохое зрение, но он не носит ни линз, ни очков, отчего все время щурится. Он преподает критическую теорию, бравирует собственной левизной и пишет романы на белорусском языке, которые продаются в переводах по всей Европе. Он улыбчив, остроумен, но при этом старомодно-галантен. Со студентами он на вы. «Янина Сергеевна» он выучил скорей, чем Янка запомнила, как зовут его. Время от времени, когда профессор пытается подобрать нужный аналог немецкого термина и, щелкая пальцами, рассеянно смотрит в ее сторону, Янке кажется, что все, что он говорит в аудитории, он выдает исключительно для нее. Когда же, снижая голос, он переходит в доверительный регистр, не столько разъясняя или интерпретируя, сколько модально обозначая сказанное, ей кажется, что он — очень добрый человек. Несмотря на молодость и привлекательность — два фактора, с добротой сочетающиеся плохо. Тогда она жадно смотрит на него, понимая, что его в этот момент хочет вся женская часть аудитории. Она смотрит и фантазирует о прогулке с ним по Вильнюсу. Она держит его под ручку, а он говорит с ней вот таким вот, как сейчас, в аудитории, голосом, ничего больше.

«Господи, я превратилась в домашнее животное! — обрывает она себя в такие моменты. — Уже ищу даже не любви! Не нежности! Не секса! Не отца для плавающей в моей животе рыбки! А просто хорошего к себе отношения!..»

Она пробовала читать его романы, но там — «шыльды», «балбачу», «пагатоў», «гнуткасць», «выкшталцонасць», «рахманы», «фатэля», «куфаль» — смыслы, прозрачные и трепетные, прячутся за слепыми пятнами непонятных слов.

х х х