Озеро шумит (сборник)

— Да, неплохое бы колесо вышло из твоих ходуль, Коккола. Тебе надо было идти в кавалерию.

— Не лучше и у других эти шагалы, — выделился еще один голос. — Хотя бы поприличнее шмотки дали. Вот и у меня в Котка есть невеста, да как к ней в таком рубище явишься? Я позавчера попросил у нашего лейта[10] чего-нибудь покультурнее, так он чуть не поставил меня под ружье.

Хриплоголосый Хейккинен снова включился в разговор молодых.

— Ну, и ума же, у тебя, парень! Додумался выклянчивать выходной костюм. Ха-ха! Подумал бы лучше о том, как в целости и сохранности доставить к зазнобе свой котелок с мозгами. До Котка не близкий путь. Не забыл, поди, что на прошлой неделе на той самой дороге произошло? Так что черт знает, из какого куста прогремит выстрел.

— А ты, Хейккинен, как я погляжу, не из храброго десятка, того и гляди штаны перепачкаешь, наверное, и сынок твой не лучше был, раз он…

— Ну, теперь-то ты заткнешься, мать твою!..

— Но, но, это уже лишнее…

Поднялась невообразимая буча, посыпались отборные проклятия. Кажется, кто-то сиганул из сарая, так как Хейккинен пожалел, что не успел кому-то кишки выпустить.

Эта перепалка принесла нам облегчение. Когда она как следует разгорелась, мы смогли устроиться поудобнее, глотнуть чаю из фляги и погрызть сухаря. Разговоров у солдат хватало, они говорили и такое, за что офицеры не погладили бы по головке.

Вторая ночь была почище прежней. Поужинав, пришельцы по-прежнему не помышляли никуда уходить. Наоборот, они начали присматривать себе местечко на ночь на том же месте, где сидели и мы. Один за другим они стали зарываться в сено, и только дежурный остался у костра.

В этой свалке у нас были свои преимущества и свои страхи. Никто уже не мог сказать, кто где шуршит сеном. Один из солдат залез прямо под бок к моему приятелю, но Вилле отругал его на чистейшем финском языке:

— Куда ты на человека прешь, где у тебя, перкеле, глаза?

Тот ответил в той же манере, но все же отодвинулся немножко в сторону.

Ночью нам с приятелем удалось даже чуточку соснуть, спали, конечно, по очереди. Кто-нибудь из нас все время держал палец на спусковом крючке. Мы ждали утра и надеялись, что с рассветом солдаты уйдут.

Но утром, когда финны, сварив эрзац-кофе, стали собираться на свою «старую родину», произошло худшее из всего, что мы видели.

В сарай запятили лошадь с телегой: солдаты надумали прихватить с собой воз сена. Вот тут-то нас продрал мороз по коже. Я почувствовал холодный пот на ладонях. Теперь крышка: снимут с нас сено, и мы в их лапах. Ведь их-то с десяток вооруженных людей, а нас только двое. Из сарая можно выскочить только через проем, где теперь вдобавок ко всему стояла запряженная в телегу лошадь. Западня захлопнулась окончательно.

Ночью, пока в сене копошилась вся эта орава, часть его сползла с жердей. Сквозь тонкий занавес из свешивающегося сена я внимательно следил теперь за каждым шагом этих людей. Я видел, как один пожилой человек, вероятно, тот самый Хейккинен, взял с телеги вилы и, намереваясь подцепить навильник сена, приблизился как раз к тому месту, где я лежал. У меня наготове пистолет: теперь это неминуемо случится. Как только он ткнет меня вилами, мой парабеллум ответит выстрелом, а это — верная смерть: сперва — ему, потом… Нас отделяет друг от друга какой-то метр.

С вилами в руках он подается вперед. Я смотрю на него в упор. Изборожденное глубокими морщинами лицо. И этот старик не одним ситным питался в своей жизни. Две недели назад погиб его сын, теперь очередь за отцом, а потом… за мной.

Секунды тянутся, последние секунды моей жизни в этом сарае, в тылу у врага… и все-таки — в родной деревне. Мы пробрались сюда по болоту, раскорчеванному и осушенному в то лето, когда началась война.

Неплохое поле получилось бы из этого болота. Канавокопатель и сейчас валяется там и ржавеет. Выкорчеванные корневища так и остались тогда неспаленными. Это должен был сделать я в конце лета. Теперь это останется несделанным… Там, за деревенской околицей, на склоне песчаной гряды похоронены мои родители и прародители, там много моих соседей, знакомых…

— Эй, мужики! — вдруг послышался в проеме ворот решительный голос рассерженного чем-то старика Омелинена: — Ишь чего задумали! Я же разрешил взять сена оттуда, из заколины, с поля. А вы сюда! У вас же лошадь. Это сено вы оставьте мне. Отсюда не дам ни одного навильника! И марш сейчас же из сарая, или я пожалуюсь начальникам.

Я не поверил своим ушам, не посмел даже осмыслить до конца всего происходящего. Видно, финнам не хотелось иметь дело с начальством: при таких переговорах, чего доброго, и отпуск может улыбнуться. Потому они и перешли с Вассели на примирительные тона.

Нацеленные в меня вилы в руках старого солдата остановились. Он заговорил спокойно, с нотками безразличия в голосе:

— Из заколины так из заколины. Для меня все равно. — Он небрежно швырнул вилы на телегу, взял с пола вожжи и сказал: — Давай, ребята, поехали туда, к заколине. Мы тут немного помяли ваше сено. Вы, хозяин, на нас не очень сердитесь.