— Да знаешь, это же целая жизнь. Мы кое-что находим, но сейчас там настоящая каша из всяких мелочей: платформы и короткие куски настильных дорог, парочка неплохих ивовых плетней. Мы наткнулись на кое-какие действительно интересные торфяные образчики — возможно, тебе бы стоило взглянуть на них. Но региональный управляющий невыносимый зануда: постоянно ноет, что надо поскорее заканчивать и возвращать этот участок в его драгоценное расписание добычи. Находка болотного человека его уж точно не обрадовала, хотя значительно подняла настроение мне.
Урсула посмотрела на открытую бутылку с вином, но, слава богу, решила не просить налить еще. Откинувшись на спинку стула, она задумчиво посмотрела на Кормака.
— Нет, брошу я скоро раскопки, найду себе административную должность. Меня уже до смерти тошнит от вечного свежего воздуха и торфяной пыли в волосах, а когда десять недель подряд выглядишь вот так… — она взмахнула рукой, ногти на которой были черными от набившегося под них торфа. — В следующем году пойду консультантом, даже если придется сменить фирму. Везучие паршивцы на таких должностях максимум раз в год рискуют ноги промочить. А не выйдет, так брошу это дело вообще.
Она говорила, а Кормак думал о том, как она изменилась. Они уже давно не виделись, и она, похоже, лишилась той резкости, которая когда-то заставляла его так старательно ее избегать.
Урсула допила последний глоток вина и встала.
— Пора убираться домой; завтра опять рано вставать. Я в сортир сбегаю перед уходом, ладно? Я помню дорогу.
Кормак включил для нее свет на лестнице. С Урсулой ему всегда было не по себе. С самого их знакомства в ее присутствии он ощущал опасность, вызванную переменчивостью ее настроения и маниакальной энергией, находиться рядом с которой было утомительно. Нельзя было не признать ее беззастенчивую и откровенную чувственность, которую он имел шанс почувствовать лично. Но его беспокоило даже не само это качество, а то, что Урсула пользовалась им как орудием. Она всегда отличалась искушенностью, можно даже сказать, научным пониманием сексуальной привлекательности во всех ее разнообразных формах. Кормак не мог сказать, было ли правильным назвать ее хищницей, но ее, очевидно, возбуждала собственная способность заставлять чужие сердца биться чаще. Много лет назад он наблюдал, как действует Урсула, как играет с сокурсниками, потом с коллегами на смертельно скучных факультетских вечеринках. Она любила вызывать переполох и, казалось, подзаряжалась энергией от смятения в обществе, которое могла породить за один лишь вечер, одним взглядом или слегка затянутым прикосновением. Она мастерски притягивала к себе взгляды, при этом показывая, что плюет на то, что о ней думают. Кормак всегда представлял себе напряженные споры в машинах по пути домой с этих вечеринок. Не Урсула делала этих людей несчастными, но она была катализатором, заставлявшим чувство недовольства жизнью концентрироваться и вырываться наружу.
Кормак как-то попытался убедить Урсулу, что своими выходками она вредит только себе, но ее, казалось, это не заботило. В ней всегда чувствовался оттенок недоверия, порожденного болью или предательством. Встреча с ней наполнила Кормака необъяснимой бесконечной грустью. Нашла ли она за все эти годы того, кто рискнул бы прорваться сквозь ее оборону и добраться до ее израненной души?
Урсула вернулась на кухню и проскользнула мимо него к двери; он последовал за ней, чтобы выпустить ее.
— Было приятно снова увидеть тебя, Кормак, — сказала она и подошла поближе, будто собираясь обнять его. Но когда он наклонился поближе, она подняла обе руки, заставила его нагнуться и поцеловала его прямо в губы. Кормак почувствовал, как ее язык на мгновение скользнул у него между губ, и инстинктивно отдернулся.
Его изумление, похоже, только позабавило Урсулу.
— Да ладно, не притворяйся, что тебе не хочется.
Не успел он ответить, как она выскочила из дома и села в машину. Он только и мог, что стоять, смотря вслед удаляющимся габаритникам. Когда он потянулся вытереть губы, то испачкал пальцы сливовой помадой. Он потер руки друг о друга, потом вытер их о брюки.