Ожерелье для моей Серминаз

Разговор почтенных аульчан переходил от снегопада в Арктике к жаре в Африке, и в комнате, где сидели с родными три соперника, напряжение незримо нагнеталось.

Женщины постелили скатерть, принесли вино и курзе. Только после того как мы поели (я, например, через силу — руки дрожали, во рту было сухо, но не хотелось выдавать волнения), Жандар обратился к нам со словами:

— Ну, молодцы, показывайте, что у вас есть? Кто самый смелый, пусть первым представит нам свой подарок.

Воцарилось молчание. Наконец заговорил отец Азиза Кальян.

— Давай, сынок! Нам нечего стыдиться! И он помог сыну развязать хурджин.

Под восхищенные возгласы присутствующих на свет появился яркий ковер. Не смог сдержать возгласа и я: это был тот самый знаменитый «карчар» чарахской мастерицы Зульфи, с которым я попал впросак! Значит, Азизу повезло там, где не повезло мне. И судя по одобрительному гулу почтенных мастеров, мой соперник мог уже считать Серминаз своею.

— Где же ты раздобыл это чудо? — спросил Жандар.

— У мастерицы Зульфи из Чараха, — отвечал Азиз, гордо улыбаясь.

— Ценная вещь! Что же ты дал ей взамен? — вмешался Ливинд.

— А взамен я оставил ей свое сердце.

Будто гром ударил! Пораженные, все обернулись к Азизу, а он улыбнулся мне и продолжал:

— Да, почтенные аульчане! Я оставил свое сердце у чарахской красавицы Зульфи. Не по своей воле участвовал я в борьбе за Серминаз — за девушку, которую совсем не знаю. Меня заставил отец: мог ли я его ослушаться? Но теперь, когда я достал этот ковер, я выхожу из боя. Я благодарен и тебе, Жандар, и тебе, отец, и Серминаз тоже, — если бы не вы, я не нашел бы своего счастья. И пусть ковер этот будет моим свадебным подарком Серминаз и тому достойнейшему, кого она изберет.

Сказав это, Азиз бережно опустил ковер и вышел. За ним выскочил еще не пришедший в себя Кальян. Все молчали, никто не знал, как расценить поступок молодого мастера.

Но тут на середину комнаты вышел Мухтар. Он ухмылялся — самый опасный соперник уступил ему дорогу! И конечно же, он понимал, что, не имея доказательств, я не посмею публично обвинить его в краже.

Мухтар, ликуя, вынул из свертка украденный у меня поставец, и тот пошел по рукам.

— Оригинально! — раздавались голоса.

— Ну-ка ближе к свету... Узор необычный.

— Как сплетены линии...

— Древняя работа.

— Лет примерно триста...

Постепенно поставец дошел до женской половины, и теперь все взоры обратились ко мне. А у меня будто язык отсох. Я не представлял себе, как покажу этим почтенным людям свои исписанные тетрадки.

— Ну, давай показывай свое ожерелье! — подбодрил меня дядя.

— Ожерелье! Ожерелье! — пронеслось но комнате.

— Это необычное ожерелье, — пролепетал я.

— Ну и хорошо! — ободряюще кивнул старик Хасбулат. — Покажи свое необычное ожерелье.

И я выложил на стол кипу мятой бумаги. Даян-Дулдурум, вспыхнув, схватил мои тетради, будто хотел проверить, не между ними ли спрятана обещанная находка. Но, ничего не найдя, спросил грозно:

Что это за писанина?

— Люди добрые, — начал я смиренно. — Ожерелье мое, как я уже сказал, необычное. Оно в этих бумагах. Дайте мне немного времени, и вы убедитесь, что я принес Серминаз самое дорогое, что приобрел.

Что творилось в сакле Жандара! Почтенные мастера старались разглядеть тетради, которые дядя зажал в кулаке, намереваясь разорвать. Я пытался отнять у него мой труд. А Серминаз, я это заметил, сидела бледная на тахте и не сводила с меня испуганных глаз.

— Пускай объяснит! — сказал почтенный старик Хасбулат.

— Пусть он скажет, Даян-Дулдурум, нам ведь некуда торопиться, — поддержал и хозяин сакли.

И дядя вернул тетрадки, попутно крепко ткнув меня кулаком в бок.

Я уселся за стол, и тут мигом прошло все мое волнение. Я даже снял пиджак и пододвинул к себе поближе кружку вина на случай, если пересохнет горло. Оглядев всех, я начал: «Ожерелье для моей Серминаз».

И стал читать страницу за страницей, а когда осмелился в первый раз оторвать взор от рукописи, то увидел, что все слушают меня со вниманием.

И вот раздались первые возгласы одобрения и веселый смех именно в тех местах, которые и мне казались смешными, и когда я снова оторвался, чтобы глотнуть вина, то посмотрел прямо в глаза Серминаз, и эти глаза улыбались мне. И я снова читал и читал.

Свое долгое повествование я закончил уже тогда, когда лихой всадник — время — сменил черную бурку ночи на белый бешмет дня. Петухи возвещали утро.

Я отодвинул последнюю тетрадь и, обведя взглядом своих слушателей, сказал:

— Вот и все, дорогие земляки. А теперь судите меня как хотите.

Попросив позволения у хозяина, я вышел из сакли, побрел прочь из аула и бросился на мягкую траву у журчащего родника. Сюда и пришел за мной гонец сказать, чтобы я готовился к свадьбе.

Вот когда я окончательно понял, что любовь — это вещь серьезная.

ЭПИЛОГ